Александр Генис. Флогистон. — “Новая газета”, 2010, № 130, 19 ноября.
“Философия всегда врет, и в этом она неотличима от остальной словесности. Разница в том, что философы играют роль и авторов и персонажей. Верить им можно лишь настолько, насколько мы принимаем выводы Гамлета или рассуждения Болконского, — внутри переплета и в пределах контекста. Но уж тут философия незаменима: она углубляет реальность, защищая нас от грубой — поверхностной — действительности. Неудивительно, что в жизни, во всяком случае — моей, философия играет роль, смежную с религией: не верю, надеюсь и не могу обойтись”.
“Будь философия только наукой, с ней лучше было бы знакомиться в пересказе. Изложение чужих мыслей — отдельная область словесности. Как критика при литературе, она неизбежно вносит много своего и бывает прекрасной. Но одно дело — философов изучать, другое — читать, и уж совсем третье — мыслить самому. Малевич, например, убедившись, что не в силах понять философию, сочинил свою — пять томов, столь же невразумительных и, говорят, гениальных, как его квадраты. Мне этого не понять, потому что мыслить мысль я умею лишь заодно с мыслителем. Но расставшись, каждый остается при своем”.
“Моя философия — неопределенная и ситуативная. Она кормится за чужим столом, предпочитая шведский завтрак”.
Геометрия замысла. Беседу вел Николай Александров. — “Известия”, 2010, на сайте газеты — 24 ноября .
Говорит один из лауреатов премии “Большая книга” Александр Иличевский: “Топологией художественного пространства я интересовался довольно долго. И помню, что началось это с работы Флоренского о пространстве. Потом я прочитал работы Топорова о „минус”-пространстве Кржижановского, работы Иванова, основанные на наблюдениях того же самого Флоренского, о том, как Данте путешествует в Аду. То есть они спускаются в Коцит, а потом вдруг в какой-то момент они с Вергилием оказываются в той же самой точке, но уже стоящие вверх ногами, т. е. это такой лист Мебиуса. И вот эти все наблюдения, они на самом деле сложились в такой вектор, который уперся в стихотворение „Нефть и долина транзита” Алексея Парщикова. Я в итоге понял, что нужно садиться и писать, и написал работу. И это была даже не эклектика, а скорее химера между топологическим подходом и гуманитарным. Она называлась „Опыт геометрического прочтения”. Я рассматривал, что происходит с топологиями у Парщикова в „Нефти и долине транзита”. И там я пытался выдавать какие-то, надеюсь, не слишком дерзкие соображения о том, какими топологическими нарушениями сопровождалась мистическая катастрофа грехопадения. Что произошло с топологией сознания, если можно вообще говорить о таковой. <���…> Я думал о том, как изнутри сферы попасть наружу сферы без разрыва. Это очень интересно. Оказывается, это можно сделать с помощью листа Мебиуса, вклеенного в разрыв этой сферы. В таких вот категориях я смотрел на стихотворение Парщикова. Мне кажется, это небессмысленно 10 лет назад было. И потом, я сейчас смотрю на какие-то принципы организации моих вещей, они кажутся мне достаточно естественными. Но вы сами читали „Перса”, вы же понимаете, что там не все так просто со структурой”.
Борис Гройс. Репетиция революции: еще раз о русском авангарде. — “ OpenSpace ”, 2010, 11 ноября .
“Зачастую, когда говорят о русском революционном авангарде, имеют в виду художественные практики русских авангардистов 1920-х годов. В действительности это некорректно, поскольку в 1920-е годы авангард — и художественно и политически — находился уже в своей постреволюционной фазе. Во-первых, потому, что он занимался развитием тех художественных практик, которые возникли еще до Октябрьской революции. Во-вторых, потому, что эти практики реализовывались в контексте постреволюционного Советского государства (в том виде, в каком оно оформилось после Октябрьской революции и к концу Гражданской войны) и поддерживались государством. Поэтому мы не можем сказать, что русский авангард того времени был „революционен” в том же смысле, в котором мы говорим о „революционности” искусства, направленного против status quo , против доминирующих политических и экономических властных структур. Русский авангард советского периода был не критическим, но аффирмативным по отношению к постреволюционному Советскому государству”.
Читать дальше
