“Чтобы описать удовольствие от Толстого, на ум приходят сравнения, связанные с едой, — а такое удовольствие понятно только взрослому: чувство сытости, ощущение круглой радости, физического счастья — и как после обильного вкушения кажется, что уже никогда не проголодаешься, так и тут возникает чувство, что, кроме Толстого, никакой писатель уже не нужен. Еще манера Толстого напоминает бубнеж близкого родственника: в юности это раздражает — все эти дедушки-бабушки, тети-дяди, а потом, когда столкнешься с одиночеством, а родственников многих уже и нет, и хотел бы, страстно желал, чтобы кто-то вот так побубнил рядом, не требуя даже внимания, а нет никого, и понимаешь, что уж не будет”.
Варвара Бабицкая. “Премия — это не гамбургский счет, а литературная игра”. — “ OpenSpace ”, 2010, 11 ноября .
Говорит Кирилл Кобрин: “…когда я говорю, допустим, что эта книжка Пелевина плохо написана, я же не имею в виду, что она плохо написана в отношении условного Набокова. Она просто написана скверно исходя из эволюции этого писателя, в рамках им самим избранного жанра. Есть в работе любого мастера халтура, а есть не халтура. Скажем, для меня у Сорокина „День опричника” — полухалтура, „Сахарный Кремль” — полная халтура, а потом человек опомнился”.
Балдинская осень. Беседу вела Наталия Осс. — “Известия”, 2010, на сайте газеты — 15 ноября .
Говорит Андрей Балдин: “Если коротко — меня всегда раздражала сумма композиционных нелепостей, связанных главным образом с судьбой князя Андрея Болконского. В „Войне и мире” масса временных и сюжетных сбоев, „ошибок” — жена Болконского носит ребенка невероятное количество времени, Болконский говорит Наташе, что едет за благословением к отцу и вернется через год, но возвращается через два, и так далее. Я, будучи тогда студентом-архитектором и профессионально занимаясь композицией, решил сначала, что все это хаос и небрежности. Стал в них разбираться. И обнаружил, что роман написан как будто не от лица Толстого, а от лица Пьера Безухова. Мне, как архитектору, стало ясно, что мы имеем дело с принципом обратной перспективы. „Война и мир” — это роман-воспоминание, „написанный” очень неравнодушным человеком, Пьером. И далее, продолжая разбираться в том, как Толстой построил свою обратную перспективу, я понял наконец, что это не просто воспоминания Пьера Безухова, а его мгновенное озарение, произошедшее с боем часов в последние секунды романа. То есть, очень коротко, роман „Война и мир” — это описание одной секунды Пьера Безухова”.
Павел Басинский. “Я проводил честное расследование…” Беседовала Алена Бондарева. — “Читаем вместе. Навигатор в мире книг”, 2010, № 11, ноябрь .
“Мне почему-то кажется, что жанр традиционных биографий не то что устарел, но несколько „устал”. Их пишется так много и все они такого разного уровня и качества, что невозможно понять, какую биографию стоит купить и читать, а какую — нет. И я подумал, что биографию Толстого — безмерную, неохватную — стоит рассмотреть через призму его последнего в жизни поступка — ухода из Ясной Поляны. <...> Я сразу увидел в жизни Толстого то, чего не замечал раньше”.
Павел Басинский. Верю только в личную встречу с ним. Сто лет без Толстого. Беседовала Елена Дьякова. — “Новая газета”, 2010, № 129, 17 ноября .
“Знаешь ты, скажем, сколько в яснополянской похоронной толпе было известных писателей 1900-х? <���…> Один! И это был Валерий Брюсов, вообще любивший „быть в курсе”… Ладно: Горький был в эмиграции, не мог въехать в Российскую империю. Но ни Куприна, так ценившего отзывы Толстого о его рассказах, ни Бунина, ни Леонида Андреева, ни Блока, уже написавшего о Толстом статью „Солнце над Россией”… Правда, есть версия, что поезда в те дни специально пускали в обход Ясной Поляны. Но хотели бы — приехали. Брюсов добрался из Москвы на автомобиле. И ведь события на станции Астапово были уже неделю известны всей России. Туда приехали толстовцы, приехали Чертков, Буланже, Гольденвейзер, немыслимое количество журналистов: не знали, где их размещать. Но писателей там не было. Хотя потом, конечно, все рыдали, страдали, писали: как же мы без Толстого?”
“И если рассматривать ситуацию ухода по-человечески, кажется: ему просто не хватило жесткой, упрямой воли. Прагматики самосохранения. Я уверен: его концепция непротивления злу насилием вытекала из его личности. Ему пишет Чертков, пишут дети: „Будь пожестче!” Он искренне отвечает: „Я не могу!” Он не мог собрать всех „фигурантов дела” — детей, Софью Андреевну, Черткова — в одной гостиной и рыкнуть: „Прекратите рвать меня, Льва Толстого, на части!” Не мог. И трагедия его осенью 1910 года — трагедия безмерно мягкого, нежного, очень пожилого человека, который всем уступал. Потому что действительно любил и жалел их всех. И не был деспотом по натуре”.
Читать дальше
