Ольга проснулась в слезах, думая, а вдруг и вправду ее обманывали мужчины. Виктор. Любил и обманул. Обманул, умерев до сроку. Ни на кого нельзя положиться. Что ж. Поверила подлецу, а честному не поверила, вот и вся ее жалкая история. Жизнь придется зачеркнуть, как черновик.
Когда соседи ее хоронили, один студент, глядя в мертвое лицо, вдруг припомнил фильм “Амадеус” и удивился. Лицо покойной было итальянским. Лицом Сальери. Впрочем, может быть, мелькнувший образ был местью серого господина своей непослушной рабе. История неблагодарной Кати была в городе известна благодаря столичным гостям, рассказывавшим завистливые байки про купавшихся в роскоши Оффенбаха и его самарскую звезду.
Евса Ирина Александровна — поэт, переводчик, редактор. Родилась и живет в Харькове. Училась на филологическом факультете Харьковского государственного университета. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького. Член Национального союза писателей Украины. Автор девяти стихотворных сборников. Стихи И. Евсы переведены на многие европейские языки. Лауреат премии Международного фонда памяти Бориса Чичибабина и фестиваля “Культурный герой XXI века” (Киев).
* *
*
Закоулки в аэропортах понапрасну шерстит ОМОН, —
я давно уже в Книге мертвых, в полустертом столбце имен.
И покуда в стакане виски ты вылавливаешь осу,
бесполезно, как сотый в списке, я взываю к Осирису.
Город с хлопьями взбитых сливок, увлажненный, как сантимент,
всех ужимок твоих, наживок мной изучен ассортимент.
Твой шансон приблатненный, литер искривленье в ночной воде,
эти здания, что кондитер сумасшедший состряпал, где,
затесавшись в кирпично-блочный ряд, в нечетные номера,
закосил под шедевр барочный дом на улице Гончара,
чей светильник в окошке узком зажигается ровно в шесть,
чей потомок меня на русском не сподобится перечесть.
Там когда-то, кофейник медный начищая, смиряя прыть,
я боялась не рифмы бедной, а картошку пересолить.
Ум был короток, волос долог. И такой поднимался жар,
словно въедливый египтолог лупу к темени приближал.
* *
*
Пропеты вокзальные стансы, и через десяток минут
названья заснеженных станций в ночи воспаленно мигнут.
И вздрогну: подсвеченный робко, в заплатах малиновых штор
фасад — словно память, по кнопкам блуждая, нажала повтор.
...Что было? — заставка заката. Ангина, а может быть, грипп.
И в банке — похожий на ската — лечебный подрагивал гриб.
Как нежно укутывал пледом, термометр совал ледяной
под мышку, бессонным полпредом добра нависал надо мной.
Ветшала зима солевая. От жара стучало в висках.
Шуршала, ступни согревая, сухая горчица в носках.
Но жизнь прояснялась, белела, покой придавала чертам.
Вскипала, пока я болела, стихала, пока он читал...
...о том, как влюбленный поручик загнал на рассвете коня...
Стряхни, бессловесный попутчик, дремоту, спроси у меня,
когда откупились бореи грачами над крышами дач
и кто исцелился быстрее: больной или все-таки врач?
И если, как прежде, маячит сквозь ели малиновый свет —
зачем этот всадник не скачет вечернему поезду вслед?
Перечень
Нет ни пули у виска,
ни столоверчения.
Но есть три пива и тоска
горячего копчения.
Лавр не брезжит над челом,
но по крайней мере
есть два моцбарта за столом
и один сальери.
К чаю ценному “Earl Grey”
хлеба нет ни корки.
Но есть родители в Ukrain
и дитя в Нью-Йорке;
во дворе сарай складской
да обувная будка.
И любимый есть — такой,
что и нет как будто.
Беглым прочерком — альков.
Над ним стеллаж сиротский,
где Кенжеев и Цветков
и неполный Бродский.
Чтоб не вымереть как вид
в месте проживания,
можно — в Рим или в Мадрид.
Но истекли желания.
Жестяные берега.
Берестяные святцы.
Прямо скажем — до фига,
чтобы состояться.
Похищение Европы
Плыть и плыть, чтоб с горы не сбросили для примера
Читать дальше
