Или вот в “Дополнительной заметке о Декарте и картезианской философии” он находит то, что может вытеснить из мира Бога (из которого Его не может вытеснить плоть; но это — то, что находит Пеги, — вытесняет из мира и Бога, и плоть). Это — деньги. Деньги, переставшие быть средством и ставшие целью. Ничто, измерительный прибор, эквивалент — ныне претендующий на то, чтобы быть содержанием и целью мира. Ничто, заключающее, имплицитно содержащее в себе все. В буквальном смысле — новый бог. Бог, созданный нашим согласием. Согласием признать власть ничто. Которое на самом деле ничего в себе не содержит. Которое все превращает в ничто. Которое в первую очередь убивает радость работы и честь работника. Ведь он работает теперь за деньги . О том, как это плохо, пишут многие (хотя многие, напротив, пишут, что честь работника — это много зарабатывать). Читая Пеги, печенками ощущаешь, что это кошмар. Возникают дикие мысли (Пеги вообще провоцирует на дикие мысли). Например — о христианском саботаже. Всеобщем христианском саботаже. Его не надо объявлять гласно. Его надо объявить в себе самом. Просто — отказаться работать за деньги . Думать о деле. О деле, выполненном с честью. О любовно выполненном деле. Всяком деле, за которое ты взялся. Не важно, сколько за это заплатят. О деле и о том, для кого ты его делаешь. О человеке. О другом. О ближнем. Я знаю таких саботажников. Немало. У этих людей в жизни много радости. Даже если много боли. Они не отступят. Потому что эту радость за деньги не купишь. А кто ее раз испытал — не захочет без нее жить…
Леон Блуа был как раз таким христианским саботажником, строившим жизнь по апостольской заповеди: “Итак умоляю вас, братия, милосердием Божиим, представьте тела ваши в жертву живую, святую, благоугодную Богу, для разумного служения вашего, и не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего, чтобы вам познавать, чтo есть воля Божия, благая, угодная и совершенная” (Рим. 12: 1 — 2). Он представил в жертву святую не только свое тело, но тела своей жены и детей, обрекая их на нищету и голод, ибо не хотел сообразовываться с веком сим и никогда не продавал своего слова за деньги . То есть — не писал того, за что бы ему заведомо заплатили. Писал то, за что его выгоняли из редакций. Его признали великим французским писателем — после смерти. Он бы удивился, впрочем, если бы это случилось раньше. Это не входило в его планы. Он хотел быть бедняком, чтобы быть с Бедняком — единственным истинным Бедняком — Христом, всегда, неотступно. Он проклинал свою нищету — ибо его дети умирали. Но он благословлял свою нищету — ибо только в ней можно быть с Богом. Нет, не так. Он благословлял свою нищету и проклинал тех, кто позволяет своим братьям прозябать в нищете. Он пел гимн нищему и проклятие буржуа, присвоившим деньги — кровь бедняка. Кровь Бедняка. Деньги для него — кровь Христова. На которую все можно купить. Которой весь мир искуплен. Христова кровь, отобранная от Христа в “частную собственность”. Отторгнутая от Христа — Его кровь, Его благодать. “Секуляризованная” кровь — деньги. Богатые пьют кровь, высасывают кровь бедняков и Бедняка. Блуа лишает эту фразу всякой метафоричности. Деньги надо вернуть Богу (Бедняку, бедняку) — это воссоединит мир с Ним. Так — просто — обретается Новый Иерусалим. Действительно, гениально просто. Абсолютно просто и абсолютно онтологически обоснованно. Говоря о Блуа, все говорят об Абсолюте, в категориях которого он неизменно мыслил. Нет, неизменно существовал — и, следовательно, мыслил. Бог его не оставил — Он послал ему жену. “Она полюбила меня, потому что я говорил ей о Боге; она вышла за меня замуж, потому что ей сказали, что я нищий”. Такое не купишь за деньги. Наши отечественные писатели все сетуют, что им в жены не досталась Анна Григорьевна. Но ведь все просто (Блуа провоцирует на простые мысли) — будьте Достоевскими, и Анна Григорьевна непременно вас найдет. Как Жанна нашла Леона Блуа.
Но увы — Бог пока не послал Блуа русского переводчика. Исключительный, единственный писатель по силе языка, оригинальности, по остроте, огненности, меткости определений (характеристика Бердяева) — по-русски оказался страницами чрезвычайно невыразителен и невнятен, его книга о Наполеоне — “странная, смутная, безмерная, иногда почти безумная, но гениально глубокая” (характеристика Мережковского) — вместо смутности прозревающей мысли приобрела элементарную языковую непроясненность. Я покажу, как это происходит, на примере первой же фразы книги — из эпиграфа, который предпослан статье Николая Бердяева “Рыцарь нищеты” (1914), опубликованной здесь в качестве предисловия.
Читать дальше
