“Разумеется, он подходит к вопросу с позиций эстетика, а не политика”, — пишет Юнгер, имея, возможно, в виду себя. Штудирует Библию, спасается живописью от меланхолии, описывает цветение буквально каждого растения в саду, походя произносит парочку пророчеств (что атомная бомба не допустит следующей мировой войны, что национальные государства уступят место наднациональным объединениям)… Будь это все эскапизмом, это было бы психологически объяснимо, но все равно подспудно раздражало бы. В случае Юнгера же мы имеем, думается, дело с неким тайным, но невероятно мужественным служением. Недаром этот эстет-воин еще в 1929 году писал: “Мне кажется, за последние годы я кое-чему научился, овладев в языке приемом, который позволяет высветить слово и сделать его прозрачным. Именно он лучше всего годится для того, чтобы устранить некий разлад, нередко овладевающий нами, — разлад между поверхностью и глубиной жизни”6. Годы после войны добавили Юнгеру работы по устранению разлада…
Александр Чанцев.
1 См. содержательную рецензию на эту работу: Хайдарова Г. Модерн — экранизация мифа. — “Новое литературное обозрение”, № 68 (2004) .
2 Прославленный воин (лат.).
3 Ср. с задокументированным биографом высказыванием еще одного малоизвестного в нашей стране писателя — швейцарца Р. Вальзера об итогах войны: “Быть может, у этих ужасов есть и хорошая сторона — они возвращают городское население к более непосредственной, естественной жизни. Сколько затхлого прошлого накопилось в городах за эти столетия! Немцам, кстати, не повредит, если они опять окажутся под иностранным игом” (Зеелиг К. Прогулки с Робертом Вальзером. — “Иностранная литература”, 2007, № 7, стр. 222).
4 См., кстати, о возникновении “нового немецкого консерватизма” в Германии буквально в последние годы из-за отсутствия “в гедонистическом немецком обществе <���…> объединяющих ценностей. Не абстрактных понятий вроде прав человека и свободы движения капитала, а тех старых, кажущихся сегодня пошлыми и чуть ли не неприличными ценностей, которые создавали основу немецкой нации и сто, и двести лет назад, — семьи, уважения к старшим и самоценности труда” (Сумленный С. Консервируя будущее. — “Русский репортер”, 2007, 20 сентября, № 16, стр. 60 ).
5 Райх В. Психология масс и фашизм. СПб., “Университетская книга”, 1997, стр. 213.
6 Юнгер Э. Сердце искателя приключений. Фигуры и каприччо. М., “Ad Marginem”, 2004, стр. 12.
"Прямо нету пути. Никуда не прийти..."
“Прямо нету пути. Никуда не прийти…”
Френсис Фукуяма. Америка на распутье. Перевод с английского А. Георгиева. М., “Хранитель”, 2007, 282 стр.
"Американский политический гуру”. Ярлык этот прилип к Френсису Фукуяме, так величают его и авторы некогда респектабельных “Известий”, и публицисты декларативно-изоляционистского “Политического журнала”. Так, уже на уровне термина демонстрируется непонимание предмета критики (а подчас — демонстративное нежелание понимать): Америка — не Франция, не Германия и не Россия, и понятие стоящего на пьедестале Учителя чуждо политической культуре этой страны. В культуре, где Эмерсон и Локк — величайшие мыслители, “учитель” не вещает, ничему не учит: он не пророк — он лишь зеркало, способное выпукло отразить и выразить стихийные настроения.
Таким зеркалом в середине 90-х стала прославившая Фукуяму книга “Конец истории и последний человек”. Смысл ее несложен: есть совершенное, либерально-демократическое общество, в нем все проблемы уже решены и ничего более не происходит: все блаженствуют, история с ее докучливыми вопросами осталась позади. Ближе всего к блаженству и идеалу, как легко догадаться, — США; остальной мир стремится последовать их примеру. “Триумф Запада, западной идеи очевиден прежде всего потому, что у либерализма не осталось никаких жизнеспособных альтернатив”. Решительно никаких! В этом пятнадцать лет назад был убежден отнюдь не один Фукуяма. В том и была сила книги: автор словно бы заключил с читателем взаимовыгодный контракт. Зеркало явило любимые публикой образы, и публика с удовлетворением вглядывалась в них.
Впрочем, бестселлером в привычном нам смысле и такая книга в Америке стать не могла: она произвела определенное впечатление лишь на университетские круги. Надолго. На целых несколько лет. При этом реакция в академическом мире была достаточно ироничной, фукуямовские игры с гегелевскими категориями аттестовались как “аспирантский реферат на четверку с минусом”. Тем не менее книга нашла свое место — то, которое, по-видимому, изначально и было ей предназначено. Сын протестантского пастора японского происхождения блестяще запечатлел американскую ментальность, выразил американскую мечту.
Читать дальше
