Б. Вот именно. Поэт по определению не трус. Свобода и смелость в нем синонимы. Кстати, вот вам и еще одно реальное объяснение их ранних гибелей.
Р. «Всё, всё, что гибелью грозит»?
Б. И это тоже. Не смерти они боятся.
Р. Унижения?
Б. Это да. Но больше всего — безумия.
Р. «Не дай мне Бог»?
Б. Вот именно. Лирика бы не была лирика, если бы не соответствовала в точности самому переживанию. С чего бы это он «Медного всадника» и «Пиковую даму» написал? Он знал, и он не хотел варианта упомянутого вами Сильвио. Мщение есть безумие. Он не хотел сойти с ума. И не сошел. Поэтому и суеверен был. Поэтому и ничего завещательного, лишь записка для Ишимовой...
P. Куда завещательней, как вы изволили выразиться, письмо, писанное накануне дуэли графу Толю. Так же, как пушкинская строфа не о Глинке, так и письмо — не Толю и не о Михельсоне…
«…слишком у нас забытом. Его заслуги были затемнены клеветою; нельзя без негодования видеть, что должен был он претерпеть от зависти или неспособности своих сверстников и начальников. <���…> Как ни сильно предубеждение невежества, как ни жадно приемлется клевета, но слово, сказанное таким человеком, каков Вы, навсегда его уничтожает. Гений с одного взгляда открывает истину, а истина сильнее царя, говорит Священное Писание».
Б. Сильно. Царь на кончике пера… Это окончательно доказывает, что он еще и так страдал от царя. И очень перекликается с «Последним из свойственников». Нет, не помог ему «Пасхальный цикл» вырваться из «Страстного»…
Р. В «Пиндемонти» я восстановил по черновикам его цензурную правку: «зависеть от властей» на «зависеть от царя».
Б. Это могло быть и по вкусу… Два раза царь в одном стихотворении лишь свидетельствует о глубине занозы. «От властей» — шире, дальше, вплоть до нас.
Р. (хмыкает) . Две власти тут тоже стоят рядом, даже ближе... Допускает же он два раза «строгие стихи — стихами перевесть» в послании Козловскому. Единственный раз изменил я пушкинское слово, осмелился, вычеркнул повторение…
Б. Он бы его не допустил, если бы не бросил стихотворение. В нем слишком много иронии в каждом слове, называет себя неопытным поэтом, растущее раздражение вплоть до «торчат — трещат». Это уже ругань, а не рифма.
Р. Значит, вы не придаете этим стихам значимости V нумера…
Б. Слушайте, неужели вы думаете, что и Пушкину не задавалось вогнать туда необходимый ему смысл, не только вам? Не каждая строка Пушкина совершенна. И когда она не совершенна, значит, даже он жертвует благозвучием в угоду смыслу. Успокойтесь, да если бы вы знали, как занудна эта сатира! Хорошо, что ее нет в Мытищах, а то бы вы ничего за Пушкина не дописали.
Р. У вас есть Ювенал?
Б. Да, пожалуйста. Вы помучьтесь, а я кофе сварю.
Робберов погружается в Ювенала:
Всюду, во всякой стране, начиная от города Гадов
Вплоть до Востока, до Ганга, — немногие только способны
Верные блага познать, отличив их от ложных и сбросив
Всех заблуждений туман.
Хлопает радостно в ладоши:
Туман, туман! Я угадал!
Б. (возвращается с кофе) . «Нам — туман» Пушкин ни при каких обстоятельствах не мог бы рифмовать. Он был постмодернист во всем, кроме звучания стиха.
Р. (разочарованно). Хорошо, тогда «рассудок редко нам / Внушает то, что не постиг ты сам».
Б. Неблагозвучно и непонятно. Рассудок — это что, отдельная от вас часть?
Р. Сначала он переводит, можно сказать, слово в слово, а потом бросает на полслове...
Б. Засыпает.
Р. А это «Пошли мне долгу жизнь...» откуда?
Б. Он на обезьяне просыпается…
Р. Какая обезьяна??
Б. Проскочите сто восемьдесят стихов и наткнетесь.
Р. «Дай мне побольше пожить, дай мне долгие годы, Юпитер!» Тут никакого Зевеса …
Б. Наверно, Юпитер не влезал у него в строку.
Читать дальше
