А через несколько дней я сажала Асю с дочкой на поезд. На вокзале Ася накупила разноцветных презервативов, точно так же она минуту назад покупала в соседнем киоске шарики и мыльные пузыри для своего — а когда-то моего — племянника, сына Арсеньевой сестры, родившей в четырнадцать. “Он же этого никогда не видел! Это же его обрадует, удивит: из какого-то мешка вдруг шарик — это же чудо!” — и Ася прикрывала глаза, сострадая.
Перед отъездом Ася постриглась и, когда задумалась у окна вагона, стала вдруг походить на взрослую разумную женщину, бесконечно печальную. Улыбнулась, сморщившись обезьянкой, вскинула глаза, в которых кинопленкой пробежал отбывший с соседнего пути поезд, сказала: “Так запахло, так хорошо, сразу хочется ехать…”
Я просила проводницу помогать ей, вкручивая деньги в руку с ногтями в лаковой крови.
4
Арсений назвал свою дочь модным тогда в нашей деревне именем — Яной, в крещении — Анной.
В мае я стала ее крестной матерью — в той же самой лебедянской церкви, где венчали нас с Арсением. С точки зрения православия мы с ним оставались законными супругами, а с Асей Арсений жил в блуде. Однако это не лишало меня права быть восприемницей Яны.
Таинство было небрежным, в бормотании и спешке. “Восприемники, дуньте, плюньте! Восприемники, я вам говорю!” — раздражался батюшка с отечным лицом почечника. Мальчишка, читающий “Верую”, сбивался. Мой кум, трезвенник-наркоман Жора, хладнокровный обманщик девушек, верящий, что конопля и женщины — дары Божии, пренебрегать которыми грех, был серьезен, как на суде, и в этой серьезности ясно проступало глумление.
Но первая тополиная листва клейко дышала в церковные окна, и архитектура лучей под куполом была такой плотной и отчетливой, что ее можно было запечатлеть на чертеже.
Родителей, по обычаю, на крестины не пустили, и они встретили нас на крыльце. Ася, худая и бледная, как стебелек, выросший в тени, еще меньше была похожа на женщину, чем зимой. Арсений не разрешал ей красить лицо.
Пока мы были в церкви, Арсеньева собака придушила соседскую курицу. Матерясь беззвучно, но так, что скрежетали зубы, Арсений бережно развернул двустволку и вышел. Я впервые увидела, как он убивает. Слишком многое мой бывший муж делал с этим выражением лица.
Ася, как это часто бывает с детьми, обратила жалость к щенку в гнев на него. “Так и надо, не будешь кур душить!” — сказала она со слезами.
Пес не умер сразу. Он бился и замирал на солнцепеке, и мимо него проходили к дому нарядные гости.
Напрасно я просила Арсения добить собаку. “Чтоб другим неповадно было”, — отвечал он, отводя взгляд. Искаженное выпуклостью, в глазу его отразилось подхваченное ветром кровавое перо. Вместе с щенком умирало что-то, от чего Арсений по-настоящему хотел бы избавиться: проклятие нищеты и неудач, две жены за одним столом — слишком умная и слишком глупая, эти тупые люди в его дому, для которых Арсений всегда не прав, что бы он ни сделал, потому что он никогда не поступал так, как они поступают обычно . Карие глаза забегали под дрожащие веки, пена на выброшенном языке сбилась в творог.
Гости сели к столу. Арсений пошел закапывать труп.
Через несколько дней я зашла к Асе попрощаться. Она показала мне в кустах могилу щенка, выложенную кирпичами. “Здесь я сделаю надпись. Хорошо хоть цветы эти растут. Если ты тут будешь, а со мной что случится, ты за этой могилой ухаживай, как за моей. А если я умру, ты Янку себе возьми”. — “Конечно возьму”. — “Ты на могиле поклялася ”.
Рваная юбка, из прорехи смотрело худое колено, белое, как соль. Ася подарила мне нарцисс. Пергаментный, я храню его до сих пор. Распластанный в книге, он стал похож на человеческую кожу, и мне кажется, на его лепестках — линии моей судьбы.
5
Еще была очень счастливая зима.
Шовское сияло жемчужиной. Снег — крахмал с битым зеркалом, дым из труб валил такой густой и низкий, как будто это выкатывались клубы снега.
Ася встретила меня в прихожей, обняла. Я не видела ее сквозь мигом запотевшие очки, только серая тень, словно отразившаяся в молоке, криво протянула ко мне руки. Объятие было слабым и костлявым, — я представила огромного кузнечика.
Ася начала плакать и тут же перестала.
“Мне Арсений говорит: что ребенка к горшку не приучаешь? А где он, горшок? Не купили! — говорила Ася ставшим выше обычного гнусавым голоском, отчего ее речь напоминала голошение плакальщицы. — Арсений меня бьет, живу я очень плохо. Ты когда в Москву едешь? Я с тобой и с Янкой, до весны, наверное. А то тут что? Воды горячей нет, а там у меня хоть мама. И ты”.
Читать дальше
