Если убрать из фильма два или три шокирующих эпизода, которые выглядят вставными новеллами, получится выцветшая фотография (оператор и вправду выше всяких похвал), статичная картинка. Получится очередная «Маленькая Вера». Но Балабанов — режиссер амбициозный, ему важно картинку насытить жизнью и оживить. Как Дель Торо какой-нибудь или Линч. Там много и Линча, и Демме с «Ягнятами», только, в отличие от западной работы, тонкой выделки, Балабанов давит варварством: мы и ихних маньяков переманьячим, и метафизику переметафизичим, грязь перегрязним. Пьянство перепьянствуем. Удаль унтер-офицерской вдовы, которая ни в чем не знает удержу. Без нагнетания «правильного» (драматургического) напряжения, лобовыми ходами, когда картина рассыпается на чреду отдельных эпизодов. Оставляя ощущение недоваренности. Недоделанности. Что тоже есть, может быть стилем — «Брат» и «Брат-2» точно так же казались снятыми по-быстрому и оттого сырыми. Балабанов думает, что эта самая недоваренность рифмуется с правдивостью: де, вот оно, неустоявшееся сырое сырье, воняющее из-под приоткрытой крышки гроба.
Балабанов очень достоевский персонаж, именно поэтому его вместил в себя Питер. А я сидел и думал: зачем вообще нужны эти шокирующие сцены? То есть какую функцию они несут, если учесть, что фильм имеет совершенно хладнокровное строение, выдавая в Балабанове ученика и последователя концептуальных сорокинских страшилок, существующих только на бумаге. Лет пятнадцать назад я написал текст, в котором называл Сорокина религиозным писателем, и надо мной тогда посмеялись. А Балабанов продолжает, может быть, самую важную сорокинскую тему богооставленности. Но делает это топорно и лобово — как в агитке, как в комиксе, как в лубке про Бову Королевича, — чтобы самого последнего-распоследнего достало. У него у самого внутри все так кипит и пенится, что мама дорогая. И ты понимаешь, что возникает некое противоречие между хладнокровной просчитанностью и надрывистой торговлей пафосом, ведь болью за судьбы отчизны можно списать и спасти любой декаданс, любую внутреннюю патологию, любой внутренний надрыв, который мешает жить. Режиссер Смирнов был прав, назвав Балабанова героем и мужественным человеком, ибо не каждый способен вывести на экран своих тараканов и мух. Прикрываясь при этом Думой о Главном или находя в Думах о Главном форму для прикрытия своих фобий, маний и акцентуаций.
7. «Б/у» Дмитрия Гутова в Галерее Марата и Юлии Гельман
Такое ощущение, что суховатый и несколько отстраненный стиль Гутова (особенно усилившийся в последние годы) оказывается иллюстрацией к некоей теории, что его работы — приложение к правилам новой эстетики, отчего они (особенно картины с надписями) хорошо бы смотрелись в учебнике или советской книжке про кризис буржуазного сознания. Знаете, такие черно-белые иллюстрации, нечеткость воспроизведения которых нагнетает суггестию до нужного градуса восприятия.
Но «Б/у» не картинки, а ассамбляжи — запаянные в минималистские ряды сварных решеток объекты быта из 60-х и 70-х. Бытовой функциональный минимализм в духе прибалтийского и скандинавского дизайна, одно время бывший признаком высшего шика (вместе с портретом Хемингуэя в свитере, «Ригондой» и вытянутым вверх торшером) и просвещенного вкуса. Немного скучный и однообразный. Честная бедность бабушек и мам, дедушек наших и отцов, последнего лета детства, следы затонувшей Атлантиды советской цивилизации. Торшера у Гутова нет, зато есть телефон и велосипед, красное портмоне и радиоприемник. Ну да, не хватает еще граммофона, но с граммофоном выставка получилась бы про другое.
Эти предметы помещены внутрь квадратов металлических решеток. Прутья решеток всегда параллельны, прямы, хотя помещенные (запаянные) внутри предметы ломают прямизну, создавая сгиб и слом, складку, из-за чего решетка «волнообразно» искажается, нарушая геометрию и создавая новый какой-то ритм. Что, впрочем, выглядит тоже достаточно старомодно и по-шестидесятнически. Конечно, выставка эта про общее советское прошлое, но и шире — про будущее, про вечность, в которую возьмут не все. Не всех.
Предметы уходят без оглядки. То, что нас окружает, исчезнет через некоторое время, вытесненное другими предметами точно так же, как память о нас будет вытеснена памятью и интересом к другим людям, что придут нам на смену. Какой окажется вещная среда через сто, через двести лет? Никто не знает. Определенно можно сказать, что она будет не такой, как сейчас. Не такой, как у нас. Не с теми. Не с тем. Правом на вечность обладают лишь вещи, попавшие в музеи. Только хранилища способны выдавать путевки в послезавтра, и Гутов дает некоторым из этих вещей шанс остаться в памяти.
Читать дальше
