4 Поэтические томики издательства “Время”, безусловно, отмечены оформительским изяществом, часть которого — воля автора (вспомню тут недавнюю книгу Григория Кружкова “Гостья”). Кублановский в многостраничном “Дольше календаря”, очевидно, впервые взял макет в свои руки: от подбора фотографий и выверенности строгих подписей к ним до такой, казалось бы, малости, как увеличение воздуха между именем-фамилией и словами названия.
5 О которой Кублановский в прошлом году еще и думать не мог, публично говорил даже, что после такого вот полного собрания совершенно не представляет себя — дальше — пишущим стихи.
6 “Эхо Москвы”, 2003, 20 апреля. Передача “Говорим по-русски” (ведущие К. Ларина и О. Северская).
7 Глоцер Владимир. Он “Великий умывальник, Знаменитый Мойдодыр”. — В сб.: “Жизнь и творчество Корнея Чуковского”. М., “Детская литература”, 1978. Составитель Валентин Берестов.
8 Нет, все-таки названный — как “Владимир Ж.”.
9 “Учитель и ученик”, “Полемика о евреях и русской литературе”, “Разные уроки юбилея Шевченко” и “Снова Лондон”.
10 Читал я тут недавно в Интернете об интересе и наших поэтов к Моррисону. Генриха Сапгира, к примеру.
ТЕАТРАЛЬНЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ ПАВЛА РУДНЕВА
“Лес” Александра Островского. Московский Художественный театр
им. А. П. Чехова. Режиссер Кирилл Серебренников. Премьера 23 декабря 2004 года
Пафосное посвящение cоветскому театру и режиссеру Всеволоду Мейерхольду, обозначенное в рекламной продукции мхатовской премьеры, — едва ли жест сколь-нибудь серьезный. Не подношениями, не гекатомбами, не плетением венков в память эпохи заняты создатели спектакля, но бесцеремонным и жестоким забиванием гвоздей в гробовые доски — уходи, легенда, уходи, отлетай, навязчивый призрак, да поскорей. Вооружившись памятью о советском театре, МХТ устраивает очередные (к великому сожалению, не последние) похороны советского стиля жизни — так было бы сказать вернее.
Кирилл Серебренников, режиссер без отраслевого образования, лидер нового театра и яростный отрицатель старого, начавший карьеру с чистого листа, не имеющий преемственности и “рукопожатий” с великими, варвар-первооткрыватель, дикарь-самородок, — он, разумеется, никакого образа советского театра в личной культурной памяти не носит. Кирилл едва ли мог столичный советский театр знать по возрасту и по своему провинциальному прошлому и в книги театроведческие не вгрызался, ибо, по собственному признанию, испытывает аллергию на книжную пыль. Посвящая собственный продукт советскому театру, режиссер всего лишь выстраивает личные отношения с призрачным мифом всеобщей культурной памяти.
Понять и принять спектакль помогает только отсылка к Мейерхольду. Сделанный Мастером в 1924 году “Лес” хоронил эпоху Островского и максимально отвечал задачам революционного времени: смеясь и издеваясь, расставаться с прошлым. Купеческо-помещичью среду Мейерхольд разукрашивал в краски цирка, буффонады и фарса, страдания героев прошлого выражал через физиологические акты и аттракционную режиссуру. Интрига Островского была не более чем интригой какой-нибудь французской комедии, которую Мейерхольд осваивал с помощью вневременной бурной театральности и социальных масок, искажающих в зеркале пародии облики и типажи прошлого. Это был один из самых долгоживущих спектаклей Мейерхольда — на этом роскошном, разукрашенном пепелище сгорала эпоха, “гробы повапленные”. И, видать, многих сумел согреть этот костер.
Между премьерой мейерхольдовского “Леса” и революцией как крушением старой жизни прошло семь лет. Между премьерой “Леса” Серебренникова и крушением советской старой жизни — четырнадцать. И уж не так мучит советская жизнь Серебренникова, как мучила косность старой России застрельщика театральной революции Мейерхольда. Что-то другое и что-то глубоко личное пытается продемонстрировать нам своей феерией Кирилл Серебренников, застрельщик нового театра и человек, рожденный стать лидером русской сцены начала XXI века.
Коллизия “Леса” разворачивается в брежневский застой, на лесной даче партийной вдовы Гурмыжской (Наталья Тенякова). Просторная крупногабаритная студия “окнами в поле”. Зеркальный паркет, привычный к дорогой мастике. Хрустальные люстры с оправленными в золото брюликами. Латвийская радиола с подсветкой. Финские фотообои. Фортепиано в зале. Занавеси вместо дверных проемов. Разжиревшая обслуга ходит в телесного цвета гольфах, тапках и крахмальных передниках. Приживалки (Серебренников меняет пол Бодаева и Милонова) обряжены как секретарши директоров заводов — немыслимые халы на головах, пиджаки и юбки из толстого сукна, широченные бедра, лаковые толстые туфли на каблуках, толстые и широкие галстуки, броши величиной с ладонь. Встреча Счастливцева и Несчастливцева (Авангард Леонтьев и Дмитрий Назаров) в станционном буфете — с толстыми пивными кружками, окнами в разводах штукатурки и дребезжащими лампами дневного света. Финальное свадебное застолье в виде столовского банкета. Все узнаваемое — и все такое далекое.
Читать дальше
