Надин Гордимер - Совсем другие истории

— Гарриет была влюблена в нашего священника, — сообщила она.

— Не может быть!

Фредерикс наловчился принимать исходящие от женщин сигналы, но что Гарриет тоже способна подавать сигналы, ему не приходило в голову.

Арлин рассмеялась тонким, звенящим смехом, а потом губы ее медленно сомкнулись над выступающими зубами.

— Его преподобие Проппер оказался не таким уж преподобным. Само собой, он был унитарий. А Гарриет уже тогда нравились такие мальчики. Серьезные мальчики. Ты для нее был недостаточно серьезен, Марти.

— Что? Правда? Не может быть!

До сих пор он считал себя виновником разрыва и был приятно удивлен, узнав, что дело не только в нем.

— Ну, не совсем так. Но она обожала идеалистов. Профсоюзных лидеров, нонконформистов и Эрика Эриксона — всех этих целителей. Вот почему ей нравился Шерм, пока она его не раскусила.

— А я и забыл, что она одно время встречалась с Шермом!

— Одно время?! Да весь второй курс! Вот так я с ним и познакомилась — через нее.

— А я об этом знал?

— Как же тебе было не знать, Марти? Она говорила, ей нравится, что он так рано начал лысеть — еще студентом. Думала, это признак серьезности. Якобы он лысеет от того, что шевелит мозгами ради спасения человечества. Все эти общественники жаждали спасать человечество.

Оказалось, он забыл даже о том, что Гарриет специализировалась по общественным наукам. Ну, не то чтобы забыл, но как-то не было случая вспомнить.

Тогда, в пятидесятые, казалось, что социология вкупе с психологией, антропологией, историей и статистикой сумеет спасти мир от этих старых лохматых чудищ — трайбализма и религии. Гарриет, со своей застенчивой жемчужной улыбкой и «конским хвостом», в стоптанных теннисных тапочках, казалась апостолом света в эти смутные допротестные времена.

— Я и не подозревал, что у них с Шермом все было так серьезно!

— Серьезно! Вот именно. Он никогда не улыбался, пока ему не объяснят, что это шутка. Господи, как же здорово было наконец от него избавиться! Такое блаженство, Марти! И при том что жаловаться-то, в сущности, было не на что…

Говорить о Шермане Фредериксу не хотелось.

— А ты не замечала, — спросил он, — какие у Гарриет были белые зубы?

— Замечала. И она тоже была в курсе. Вечно мне говорила, что у меня от курения зубы желтеют. Наверное, стоило прислушаться. Тогда ведь никто не верил в рак.

Фредерикс вздрогнул — это слово, и от нее…

— Но ведь у тебя же не легкие… — начал он.

— Ну так ведь все взаимосвязано, — беспечно бросила Арлин. — А в основе — наверняка психосоматика. Просто я слишком радовалась, что избавилась от Шерма. Организм не вынес такого счастья. И отключился.

Фредерикс рассмеялся, пытаясь выкарабкаться из мягкого, чересчур податливого кресла.

— А помнишь, говорили еще, что от курения рост замедляется? Слушай, Арлин, мне пора бежать. Меня ждут. Все было очень мило. Может, я еще как-нибудь загляну.

— Будь так добр, — отозвалась Арлин, прищурившись, как будто буквы на воображаемой бумажке вдруг стали совсем мелкими. — Я всегда здесь.

Но, когда он звонил, заставал ее не всегда: видимо, Арлин отлучалась то в художественный салон, то к детям, которые были уже взрослыми и жили за городом. А может, неважно себя чувствовала и не брала трубку. Ей становилось то лучше, то хуже, но в целом тенденция была неутешительная. За лето Фредерикс навестил ее раз шесть или семь, и каждый раз возрождалась частичка волшебства, которым был отмечен первый визит: день угасал за большими окнами; тонкий и далекий, но живой голос Арлин возвращал их обоих в былые времена, в пятидесятые и начало шестидесятых, когда они шли навстречу жизни с ничем не омраченной свободой, которой не понять никому, чья молодость не пришлась на те дни. В том давнем мире было меньше внешнего — меньше денег и машин, меньше людей и зданий, но больше внутреннего, больше страсти и надежд. Ничто не обходилось так дорого, как теперь, и ничто — ни любовь, ни политика — не было и вполовину таким лицемерным, как теперь стало. Что осталось от тех времен? Бальные туфельки от «Капецио» в слякоти — образ хрупкой красоты и чего-то непреднамеренного и беспечного. Позабытые имена, всплывавшие в памяти лишь тогда, когда Арлин упоминала их случайно.

— А еще — Бретт Хелмрич, занимался Чосером. В него Гарриет тоже была влюблена.

— Не может быть! Бретт Хелмрич. Постой. Его-то я помню. С кожаными заплатками на локтях. И вечно таскал длинный красный шарф. И с красным носом, как у Панча…