Марта Кетро - Осенний полет таксы

Утром застала фигурантов порядком постаревшими. Анна как раз окатывала Федьку презрением и обещала бросить.

– Доигрался, – удовлетворенно сказал папа. Как человек, беспорочно женатый лет сто, он имел право злорадствовать.

Анфиса не отстала и отчего-то внезапно сделалась верна отсутствующему мужу. Тут мы с мамой были единогласны:

– Опомнилась!

– Ему, Кирьяну, на войне ноги отрежут, – наспойлила мама, – а она его найдёт и заберёт.

Тем временем Анна произнесла прекрасное: «Никого ты не любил, Фёдор, – ни сына, ни отца, ни власть нашу Советскую!»

«Ох девка, что за каша у тебя в голове!»

Но мама была на её стороне:

– Всю жизнь ей изломал, гад.

«Чего?! Нет уж, пойду чаю выпью от греха». Я как-то внезапно и неадекватно разъярилась – сначала такая изломает свою жизнь об кого-нибудь, а потом его же и ненавидит. А уйти? И не говорите мне о «временах», мамо, тогда царя свергли и мир к чертям перевернули, и ничего, а мужика бросить, значит, было слишком революционно. Собственно, и Анфиса с Федькой чего тянули? Любовь у них, ха. Что за нравы, что за неуважение к собственной судьбе – в тридцатник они невыносимо несчастны и уверены, что жизнь кончена, а в сорок она у них действительно кончается, там уже дети взрослые и самим жить неприлично . И главное, всё равно же ушла, но попозже, чтобы наверняка остаться с гарантией хронического горя.

Насколько же счастливей связи современных взрослых, которые я наблюдаю там и сям. Флиртуют, путешествуют вместе в европы, тайком милуются в самолётах, проводят ночи в отелях и поездах, закусывая губы только для того, чтобы не будить пассажиров соседнего СВ, а вовсе не от страданий.

Неееет, никогда больше ни одна тварь не втянет меня в безнадёгу. Я не буду жить в несчастливом браке и не буду вступать в несчастливые связи, не для того меня мама такую красивую рожала.

Начала собираться домой, родители приглушили телевизор, дали мне с собой НЗ: красной икры и шоколадок, две «Аленки», «Бабаевскую» и «Вдохновение», и попытались подарить что-нибудь существенное:

– А вот энциклопедию нам в нагрузку к «АиФ» дали, хочешь? Это первый том, можем подписаться на остальные, – предложил папа.

– Не, спасибо.

– Ну да, – брезгливо сказала мама, – зачем. Там факты искажают, и вообще, всё это есть в интернете.

Я как раз рассматривала фоточки к статье «Адыгея» и чуть не прищемила палец, резко захлопнув книжку.

«Мамо, вы что, зачем вам знать этих слов? В интернетах погано, не думайте о них Христа ради».

А мама меж тем вынесла из детской, где я провела ночь, яично-кремовый свёрток:

– Деточка, тут шарфик твой старый, возьмёшь или выбросить, а то моль сожрёт.

– Моль не ест чистейшую синтетику.

– Наша – будет, – с животноводческой гордостью сказала мама, – а я его в «Леноре» постирала.

Шарфик, в самом деле, пах тошной сладостью, но я отчего-то взяла его и не смогла выпустить из рук. В девяностые такие носили и рыночные торговки, и красивые, но бедные девочки, – и тёпленько, и нарядно.

Надевала его давным-давно, убегая на свидания к кому-то любимому и чужому, и через химическую отдушку, я знала, должен пробиваться запах моей тоски, потому что сколько я в нём мёрзла и плакала, так он уже меченый, как туринская плащаница. Если собрать все ветры нелюбви, которые сквозь него продували меня до костей, хватит на маленький смерч, способный снести этот город.

Нет. Больше никогда и никто. А шарфик возьму, чтобы запомнить.

На улице как гадко, господи, вот отчего у них всегда так – в Москве мне достаточно трикотажного платья, тонких колготок и условного дизайнерского пальтеца на лебяжьем пуху, а отъедешь на час, и уже надо ушанку, лисью шубу и штаны с начёсом. Здесь всегда ветер, господи, нигде мне не было так отчаянно холодно. И почему тут всегда снега по ноздри, куда они дели своего лужкова и что станет с моими сапогами? Хорошо, мама заставила надеть носки. Не хочу больше мёрзнуть никогда.

Автобус привёз меня на вокзал, и оказалось, что до электрички сорок минут. На перроне весело материлась какая-то женщина, мужчины были нетрезвы и молчаливы, тонконогая девочка обречённо опускала капюшон на глаза, бабки спокойно пристраивались под железнодорожным мостом, хоронясь, чтобы не просквозило.

Я чувствовала, как холод трогает меня за рёбра, пахнет горьким дымом, как ничего не изменилось за столько лет, и вся безнадёжность, которую я заклинала с ненавистью и решимостью, прорывает меловые круги, тушит свечки в вершинах пентаграмм, ищет меня глазами. Я покорно села на ледяную скамейку, спиной к ветру, натянула перчатки, достала из пакета тоскливый бабий шарф, обмоталась им поверх пальто, поплотней, и стала ждать.