Курт Воннегут - Порожденье тьмы ночной

Мать сидела за столом напротив меня, положив руки на столешницу, и изучала мое лицо с удовлетворением и меланхоличным любопытством.

— Все лампочки повывертывали, — сказала она по-немецки.

— Что?

— Эти люди, которые разгромили вашу квартиру, они повывертывали все лампочки с лестницы.

Я что-то хмыкнул в ответ.

— И в Германии тоже, — сказала она.

— Простите?

— Это уж обязательно, когда СС или гестапо кого-то уводили.

— Не понимаю.

— Тогда в дом врывались люди, желающие совершить что-нибудь патриотическое, — объяснила она. — И уж это будьте уверены — лампочки с лестницы всегда кто-нибудь вывинчивал. — Она покачала головой. — А ведь странно, что всегда делали именно это.

В кухню вернулся доктор Эпштейн.

— Ну, все, — сказал он, — сейчас примчатся три героя: портной, часовщик и педиатр. Все трое в полном восторге, что можно поиграть в израильских парашютистов.

— Благодарю вас, — сказал я.

Трое явились за мной минут через двадцать. У них не было ни оружия, ни полномочий представителей Израиля или представителей кого-нибудь вообще, кроме самих себя. Единственными полномочиями их наделила моя позорная слава и горячее желание сдаться кому угодно, чуть ли ни кому угодно.

Арест мой свелся к тому, что остаток ночи я провел в койке на квартире портного — так уж вышло. А утром все трое, с моего позволения, передали меня официальным представителям Израиля.

Явившись за мной к доктору Эпштейну, троица громко забарабанила в дверь.

Услышав стук, я испытал прилив необычайного облегчения. Я почувствовал себя счастливым.

— Вам теперь лучше? — спросил меня Эпштейн, прежде чем открыть им.

— Да, спасибо, доктор, — ответил я.

— Вы не передумали? — спросил он.

— Нет.

— Он не может передумать, — сказала мать Эпштейна. И перегнувшись ко мне через кухонный стол, промурлыкала по-немецки несколько слов, будто строчку из песенки, запавшую в память со времен счастливого детства.

А промурлыкала она команду, по много раз на день в течение многих лет звучавшую из громкоговорителей Освенцима.

— Leichenträger zur Wache, — промурлыкала она.

Красивый язык, правда?

Перевести?

«Трупоносы — к караульному помещению».

Вот это мне старуха и промурлыкала.

И вот я здесь, в Израиле, по своей доброй воле, хотя камера моя заперта на замок и стерегут меня вооруженные охранники.

Рассказал я о себе все и вовремя — ибо завтра начинается суд надо мной. Заяц истории опять обогнал черепаху искусства. Больше у меня не будет времени писать. Я должен снова пускаться в авантюры.

Против меня выступает множество свидетелей. За меня — ни одного.

Как мне сказали, обвинение планирует начать с прослушивания записей самых мерзких моих передач, чтобы самым безжалостным свидетелем выступил против себя я сам.

За свой собственный счет сюда прилетел Бернард О’Хэа и действует теперь на нервы обвинению своими не имеющими отношения к делу бреднями, кроме которых ничего сказать не может.

Всплыл и Хайнц Шилдкнехт, былой мой лучший друг и напарник по пинг-понгу, у которого я украл мотоцикл. По словам адвоката, Хайнц полон ко мне злобы и, как ни странно, его показания будут иметь вес. С чего вдруг такое доверие к Хайнцу? Разве не работал он бок о бок со мной в министерстве пропаганды и народного просвещения?

Вот сюрприз-то: Хайнц — еврей. Во время войны участник антинацистского подполья. После войны и по настоящее время — израильский агент.

Что и может доказать.

Молоток Хайнц!

Ни преподобный Лайонел Дж. Д. Джоунз, доктор богословия и медицины, ни Иона Потапов, он же Джордж Крафт, на процесс явиться не могут, поскольку отбывают срок в федеральной тюрьме. Однако оба прислали письменные показания.

Толку от них, мягко говоря, немного.

Джоунз показал под присягой, что я — святой мученик священного нацистского дела. И добавил, что такие безупречно арийские зубы, как у меня, видел лишь на фотопортретах Гитлера.

Крафт-Потапов показал под присягой, что русской разведке не удалось обнаружить никаких доказательств того, что я был ярым нацистом, но меня в любом случае не следовало бы привлекать к ответственности, поскольку в политическом смысле я — полный идиот, художник, не способный отличить реальность от вымысла.

Троица, взявшая меня под стражу в квартире Эпштейна — портной, часовщик и педиатр — тоже здесь, чтобы быть под рукой у суда в случае надобности, хотя они здесь еще больше ни при чем, чем Бернард О’Хэа.