Нил Шустерман - Громила

Слышу, как кто-то включает телевизор. Открываю глаза — Коди. Он рассматривает валяющийся на диване жалкий клубок нервов и спрашивает:

— Можно мне посмотреть мультики?

— Делай что хочешь.

Он опускается на пол, однако громкость не подкручивает — трудновато будет ему что-нибудь расслышать.

— Ты просто устал или с тобой по-другому нехорошо? — спрашивает он.

— Не суй нос не в свои дела.

— Если тебе нехорошо, тебе лучше уйти, — молвит Коди.

— Ты это о чём? Я только что пришёл!

— Всё равно ты должен уйти.

Он жмёт на кнопку на пульте, и громкость растёт и растёт, пока у меня чуть барабанные перепонки не лопаются.

Забираю у него пульт и выключаю телевизор.

— Что, совсем ошалел?

Тогда он поворачивается ко мне:

— Это нечестно! Он МОЙ брат, а не твой! Ты не имеешь права!

Меня так и подмывает тоже повести себя как малолетний хулиган в песочнице и наорать на него; но тут вдруг что-то начинает меняться. Я чувствую, как нечто нарастает во мне, словно волна, набирающая силу, прежде чем обрушиться на берег.

Облегчение — вот что это. Я глубоко, удовлетворённо вдыхаю. Покой. Медленно выпускаю воздух. Довольство. Я умиротворён — как всегда, когда прихожу домой. Обычно это происходит не так заметно, но, с другой стороны, я ещё никогда не был так измотан, как сегодня. Я просто разбит.

Неприятные эмоции, владевшие мною всего несколько секунд назад, бесследно исчезают. Остаётся только лёгкое головокружение и чувство, будто вот-вот вспорхну, словно птичка. Чудесное ощущение!

Коди весь как-то опадает, сутулится. Он снова опускается на пол.

— Слишком поздно.

Вот теперь я уже не могу закрывать глаза на то, здесь речь не только о покое, который обычно все находят в уютных и безопасных стенах родного дома.

— Коди… что это было?!

— Плохое ушло, — говорит он таким тоном, будто это само собой и вполне естественно. — Раны и всё такое — это легко, они проходят быстрее. А вот то, что внутри — это трудно. Оно вроде как должно само сначала прорваться наружу.

Из-за стены до моего слуха доносятся глухие всхлипы. Там бывшая гостевая. Это плачет Брю. Глубокие, горестные рыдания. Мои рыдания. Вернее, больше не мои.

— Он и это может забрать, — отрешённо говорит Коди. — Он забирает всё что угодно.

Когда я врываюсь в гостевую, там уже Бронте — сидит, обнимает Брю, пытается обхватить тонкими руками всю его мощную фигуру, а он весь содрогается от слёз, и непонятно, чего в его рыданиях больше — скорби или ярости. На плече у него налился синяк — след от удара, которым меня одарила Бронте.

— Что с тобой, Брю, что с тобой? — причитает Бронте, но ей не удаётся утешить его. — Ну скажи мне, пожалуйста, скажи! Я хочу помочь!

Он вскидывает на меня умоляющие глаза — он знает: это пришло от меня. Он знает!

— Что случилось, Теннисон? — хрипит он. — Ты же выиграл! Так что же случилось?!

Но я лишь молча топчусь в дверном проёме.

Глаза Бронте сужаются.

— Убирайся! — шипит она, но я не двигаюсь. Тогда она встаёт и протягивает руку к двери. — Я сказала — убирайся!

И с этими словами хлопает дверью прямо перед моим носом. Интересно, в курсе ли она, что, собственно, происходит? Скажет он ей или нет? Бронте, сострадательная, вдумчивая, внимательная Бронте… Уверен — она совершенно не подозревает об этой тайной стороне дарования Брю.

Зато я знаю, и это знание выгоняет меня из дому. Я не могу так поступать. Не имею права взваливать на него весь тяжкий груз моих бед.

Устремляюсь к воротам, ведущим на улицу, стараясь уйти как можно дальше, прежде чем мой порыв угаснет. Здесь, в нескольких шагах от улицы, я ощущаю край, до которого дотягивается душевное поле Брюстера. Я могу ускользнуть из под его влияния. По другую сторону ворот меня поджидают все прежние ужасы: боль предательства, злость, чувство беспомощности… Всего один шаг — и они вновь навалятся на меня. Однако как бы мне ни хотелось сделать этот шаг, как бы я ни желал избавить Брю от мучений — я… не могу. Я всегда считал себя сильным, волевым человеком, но вот вам правда без прикрас: у меня не хватает сил забрать обратно свои собственные сердечные муки.

Подавленный, пристыжённый, я возвращаюсь в дом; через несколько секунд ощущение сокрушительного поражения проходит, улетучивается; и вот мы оба с Коди сидим в гостиной, смотрим мультики, и ничто, никакие заботы мира нас не волнуют.

Теннисон вёл себя странно. Это началось тогда, когда они с Катриной расстались, и с каждым днём он становился всё чуднéй и чуднéй. Всё шло по нарастающей и достигло вершины в тот день, когда мы с Брю пошли на «милые шестнадцать» к Аманде Милнер. Когда мы вечером вернулись домой, он накинулся на нас, едва мы переступили порог: