Нил Шустерман - Громила

Дело в том, что как только бомба сброшена — обратной дороги нет. Единственное, что тебе остаётся — это беспомощно наблюдать и ждать ослепительной вспышки.

Я не видела летящей на нас бомбы. А вот Теннисон видел. Он наблюдал весь полёт, все эти минуту и сорок три секунды. Должно быть, его душа рвалась от отчаяния, от понимания того, что между мамой и папой сейчас произойдёт реакция ядерного распада, а он не в силах её остановить. Всё, что он мог сделать — это собраться с духом в преддверии конца. Он пытался предупредить меня, но в своём ослеплении ума я не успела нырнуть в убежище.

Хотя, может, мне как раз повезло: когда я увидела бомбу, от удара о спекшуюся землю её отделяло лишь мгновение, поэтому я так и не узнала, что это на меня обрушилось.

А Брю? Он был всего лишь ни в чём не повинным свидетелем конца, оказавшимся в совсем неподходящем месте в совсем неподходящий час.

— Так как, Лиза? — язвительно произнёс папа, не вставая со своего места. — Может, поделишься с нами, что вы там изучаете на этих вечерних курсах? Или детям такое слышать не подобает?

Мама с силой швырнула в раковину очередную кастрюлю.

— Прекрати, Дэниел, — сказала она. — Нашёл время.

— Да, со временем действительно прокол, — согласился папа. — А впрочем, какая разница?

Он обратился к нам, словно к судьям в Верховном Суде.

— Давайте, я расскажу вам кое-что о жизни. Самое важное в ней — это месть. Во что бы то ни стало дать другому почувствовать на своей шкуре то, что испытал сам. Не правда ли, Лиза? Почему бы тебе не рассказать нам всем, что это у тебя за вечерние курсы такие?

— Я отказываюсь говорить об этом!

Однако мама стояла теперь лицом к папе, тем самым подтверждая, что она всё же «говорит об этом».

— Почему же, Лиза? Скажи нам! Я жажду услышать это из твоих уст.

— Папа! — воскликнул Теннисон. — Перестань! Оставь маму в покое!

Но папа властно поднял руку, и Теннисон утих. Отец — единственный человек, которому мой брат не решается перечить.

Папа посмотрел на маму долгим взглядом, она ответила ему тем же. В глазах обоих горело невысказанное обвинение… И на том всё кончилось. Папа сдался. Он обхватил голову руками и заплакал. Слёзы лились и лились, и, похоже, им не было конца.

Я взглянула на маму, отчаянно надеясь, что она скажет что-нибудь, и этот кошмар прекратится.

— Мам? Что происходит? О чём это папа?..

Она вдруг как-то вся сгорбилась, съёжилась и, боясь, что собственные эмоции возьмут над нею верх и голос откажет, торопливо проговорила:

— Нет никаких вечерних курсов по понедельникам, Бронте.

Вот тут Брюстер не выдержал. Он вскочил и рванулся к двери с такой стремительностью, что едва не опрокинул стол. И поскольку гораздо легче было побежать за ним, чем выносить происходящее в столовой и видеть, как рушится мой мир, я вылетела из комнаты.

— Брю! Подожди!

Он даже не оглянулся. Только выскочив за порог дома, он остановился.

— Я не должен был приходить, — промолвил он. — Дядя на работе, брат дома один…

— Я пойду с тобой!

Я протянула к нему руки, но он оттолкнул их.

— Я не могу! — Он был в ярости. Он был в ужасе. — Ты не понимаешь! Я не могу взять их на себя! И тебя тоже не могу!

— Что ты такое говоришь?!

Он отпрянул, продолжая жечь меня своим страшным, глубоким, изматывающим взглядом.

— Да, вот так. Мне нет до тебя дела. Всё кончено. Ты совсем, совсем мне не нужна!

С этими словами он повернулся и убежал, словно вор, растворившись во мраке ветреной ночи.

Вспоминая о событиях того вечера, я не стану смеяться. Ведь как люди обычно говорят? «Мол, когда-нибудь будешь вспоминать об этом и смеяться!» Тоже мне мудрость. Подавиться бы им собственным советом!

Стоять в дверном проёме было то же самое, что стоять на краю Земли. Я подставила лицо апрельскому ветру, испытывая лишь одно желание: прыгнуть за край или, ещё лучше, выскользнуть из тела, взмыть в воздух, и пусть бы ветер унёс меня от боли и испытаний этого вечера.

Беда в том, что если бы даже мне и удалось убежать от них, пусть лишь на короткий миг, знаю — они встретят меня снова, как только я вернусь обратно.

А пока моё состояние — что-то сродни контузии. Не совсем то же самое, что побег, но на худой конец сойдёт.

— Отлично, — сказала я бездушному дураку-ветру и вернулась в дом.

В столовой уже никого не было. Моё воображение живо нарисовало утешительную картину: папу с мамой, размолоченных в порошок кризисом среднего возраста, в одно мгновение унёс ветер, прихватив заодно и Теннисона. Знаю, мыслишка злобная, но в то мгновение я обозлилась на весь свет и считала, что имею на это полное право.