Асар Эппель - Латунная луна - рассказы

Казалось бы, вот они — реальные знаки обступающего жизнь главного наваждения. Нет же! Презервативы почему-то не оказывались связаны с телесной докукой, не становились эротическим сигналом, не сопровождались похабной мыслью, хотя словечко “гандон” он, конечно, знал. Государцев носил на работу повидло для плиточного чаепития исключительно в “гандонах”, сперва ополоснув их в бидоне с холодной водой.

— Чего уставилась? Соловья не видала?! — спешит беглец устроить ногу на калиточной перекладине.

— Блдыл! — хотя Дурочкин язык не помещается во рту, она, пуская длинные слюни, что-то бубнит.

Калитка сперва пошла хорошо, но тут же засела то ли на торчащем из голой земли камне, то ли на ледяном волдыре. Он посильней оттолкнулся, и помеха преодолелась.

— Гмох! — блажит, пуская слюни Дурочка, и колени ее растопырены. Резинку, придавившую плоть, поправлять некогда. Калитка застревает снова, он отпихивается ногой, петли скрипят, резинка давит… Под тряпичной юбкой Дурочки черно…

— Чего гмох-то? Чего расселась? — дразнит он Дурочку, отталкиваясь и ездия туда-сюда.

Та вдруг встает, и подъюбочное откровение кончается! Калитка после очередного затора опять доскрипывает свои четверть оборота, а Дурочка, озадаченная невиданным ее мотанием, да еще вместе с человеком, задирает подол и над сизыми ногами под белым, как у капустной гусеницы, животом обнаруживается лохматая черная волосня слободской женщины. Точь-в-точь, когда Государцев курочил на растопку старый стул и достал из-под обивки слежавшийся конский волос.

От неожиданности — сильва-марица! — утеряв управление, он прищемляет калиточной петлей палец. Резкую боль даже перетерпеть некогда, и, не отрываясь от заголившейся Дурочки, он сует его в рот обсасывать. Прищемилось, где ноготь. На ногтях у него белые метинки. Это потому что — счастливый. “Ёдом надо!” — наверняка сообразила бы его быстрая голова, когда б не девка с задранным подолом.

— Вот! Почему внизу ничего? Блдыл! Почему пусто! Что же я тогда видела своими глупыми глазами? Где оно у меня? — словно бы сетует божевольная девка, помня торчащий меж штакетин дядькин срам, и мается своей дурью, и всхлипывает, и торопится сказать: “Блдыл!”

С соседского двора доносится невоспроизводимый на письме хриплый непристойный выдох… Там же дядька!..

Что? Кто? Атас!.. И герой наш, толком ничего не разглядев и не насмотревшись, уносит ноги! Помешали! И порфель забыл. Порфель? — сколько их забыто или куда-то затырено пацанами того времени…

Новое место, на котором он очутился, тоже серое, тоже с мокрыми прутьями в висячих каплях, но зато самое что ни на есть пригодное для скрытного общения с удивительным нашим органом. Сперва для разглядывания, а потом для неведомого пока свершения, в чем наставляет его одноклассник Сердюгин, облегчающийся от телесных веществ в печку. Сердюгина заморочивало плясание печного пламени, но ему сердюгинская наука пока что не давалась.

Из потертых петель высвобождаются пальтовые приблудные пуговицы, подхватываются полы, и не без сложностей вытаскивается главная докука жизни. Раньше надо было! И Дурочке показать, раз она волосянку выставила. Но куда же у них втыкаются? Ничего же не видать было?

Пустая местность, как сказано, к предосудительному одиночеству располагает. Задворочный пейзаж напрягся. Плоть, повелительно вовлекает в совсем уж нестерпимое хотение. Мокрый валенок на огородной палке раззявился. Обе собаки свесили красные языки и вот-вот плюнут. Столпились девочки из библиотеки, и правильно сделали. На одной кроличья шапка с длинными висячими ушами. Прибегла широкозадая завуч. Это ее он догонял во сне! Надомный человек понес на мусорную кучу багровую от ржавчины продырявленную ленту, но остановился и глядит. Государцев отрывает яйца китайцу. Вокруг столпились, напирают друг на друга, пихаются и сопят все какие есть окрестные жители… Наяривает у печки Сердюгин… Почему-то загудело в ушах… Хорошо, отец за керосином пошел…

И тут слышится тихий обнаруживающий свист…

Они!

Всё! Догнали! Он обмирает. Сейчас все, не дождавшись увидеть чего хотели, накинутся тоже. Ударят по ушам. Подлягут под ноги. Повалят. По мудям дадут! Под дых! Стойте! Лежачего не бьют. И собаки… Псы-рыцари… Карацупы…

Он вздергивает шаровары, отчего сухая резинка зверски проходит по кожице. И случается что-то, не понять, что… А он не замечает! Он совершившимся не потрясается — потому что от страха, потому что надо быстрей втянуть голову и повернуться… Поворачивается…