Роберто Пацци - Конклав

– Какая честь, Владимире.

– Милости просим, милости просим, дорогой Владимиро.

– Какое удовольствие видеть тебя здесь.

– Устраивайся с удобствами, устраивайся, садись, пожалуйста, – и он узнал мелодичный голос Матиса Пайде.

Вот и Назалли Рокка приглашает его сесть рядом с ним:

– Расслабляйтесь, Ваше Высокопреосвященство, хорошая турецкая баня помогает отдохнуть усталому телу. Садитесь сюда, поближе ко мне, сбросьте халат; здесь достаточно только полотенца на бедрах, освободитесь, движения должны быть свободными, вот так.

Он уговаривал камерленга, как ребенка, с трудом преодолевая последнее его сопротивление. Веронелли сел рядом с Назалли Рокка и успокоился, тем более что его обволакивало тепло, поглаживала жара, ритмически поступавшая из трех отдушин снизу. Все еще звучал Гендель, но теперь произведение перешло в свою медленную часть, далекую от триумфальных интонаций. И приятно было следить за нотами, переходящими в крещендо, он потихоньку впадал в забытье, и последние тени, мучившие его, тихо-тихо уходили…

Крысы, их нападение, их уничтожение. Коты, крадущие мясо в городе, будут защитниками Ватикана. Новости извне, телефонные разговоры с сильными мира сего, беспокоящие его. Они не уважают утреннее голосование. Оживление и следующая полемика о палестинской кандитуре… Все постепенно куда-то уходило, и не оставалось ничего, о чем можно было пожалеть, – только продолжать дремать, раз его старое семидесятивосьмилетнее тело так отзывается на перерыв в этом ужасном конклаве…

Сквозь туман пара он различал Пайде; даже обида на этого человека исчезла и оставляла место для чего-то другого, более похожего на сострадание и сообщничество.

«Радость затворничества…» – вспомнил слова северянина.

– Нужно помогать чувствам распознанию этой радости, – сказал он тогда…

И камерленг удивился тому, что уже не обращает никакого внимания на взгляды, на те взгляды, которые время от времени кидают на него окружающие, что больше всего заставляло его дрожать в таком месте, как это. Он закрыл глаза: нет никакого желания и самому смотреть, да и гоняться за законами реальности, хватит анализировать и следовать за свободными ассоциациями ума, он больше не камерленг, он – никто…

Открыл глаза, различил медленный и мягкий голос одного из франкоговорящих кардиналов, тот рассуждал о подсчетах голосов и о том, что сам голосовал бы, вместе с другими испанцами и французами, за примата Испании…

Ну вот, опять вернулся к мыслям, теперь уже о завтрашнем дне…

Надо же – насколько они совершенно другим образом разговаривают, чем когда одеты, – более просто и без всякой враждебности, без соперничества… Голос едва достигал его. Дальше услышал речь англо-американца, кардинала из Боготы, своим миролюбивым тоном он, теперь, казалось, говорил не слишком серьезно… Вот какие перемены, оказывается, могут быть! Всего-то спустя совсем немного времени они, здесь внутри – обнаженные – не помнили больше, что произошло в Сикстинской капелле: кто они, в чем они, какую роль исполняют и как к ним должны будут относиться другие; лучше сказать – что они ждут от отношения к ним других.

Его глаза распахнулись, когда в полутьме рассеявшегося пара он разглядел на стене над сидящими обнаженными фигурами распятие.

И только к часу ночи Владимиро Веронелли в сопровождении главного инженера и двух кардиналов оставил башню Сан Джованни, чтобы наконец вернуться в свою келью.

Уже давно он не чувствовал себя так хорошо. Взглянул мельком на место, которое он оставлял, пока монсеньоры, филиппинец и африканец коленопреклоненно целовали его кольцо.

На мгновение его охватила грусть – этим жестом они будто упорядочивали тяжесть своей роли, участвуя в разборе его одежды, и одновременно облегчали свою совесть «восстановлением» таким образом его личности и сопровождающих его участников общего приключения – из-за пришедшей к нему мысли об обязательности пребывания здесь. Он понял также, что это опаливающее его место чем-то очень похоже на конклав в конклаве. Cum claude – заперто на ключ. Но в своем сердце он обнаружил, что в обнаженности тела, не в изнеженности, существует некое продолжение роли Того, Кто руководит всеми историческими событиями.

Именно в этот момент, когда целовали его кольцо, он понял еще: два монсеньора приняли на себя это, возможно, еще и потому, что не почувствовали его страха перед этим местом. И впервые за последнее время он смог улыбнуться, посмеяться над своим испугом… и остановился для благословения.