Альфред Кох - Ящик водки. Том 3

В задумчивости оглядел я зал аэропорта, в котором нам, возможно, предстояло перезимовать… И увидел странного человека, весь вид которого говорил об одном: этот пассажир в полном отчаянии. Причем вид у него был до того иностранный, что аж смешно. Подхожу к чудаку… Оказалось, это немец, который ни слова не знает по-русски. Что делает его горе еще более безутешным. Пунктом его назначения был как раз этот Кривой Рог! Там его дружки строили дома для наших офицеров, изгнанных из Германии. Немец оказался, в общем, золотой. Я по милицейской рации таки вызвал ему подкрепление с их базы в городе. На этой их машине мы умчались из аэропорта, отбиваясь от десятков желающих отнять у нас дефицитное транспортное средство…

Но это было еще не все. Оказалось, что и поезда с местного вокзала никуда не ходили! Как будто вернулась молодость дорогого мне покойника, со всей той разрухой и с мерзостью запустения… Там, на холодном вокзале, в городке, из которого поди еще выберись, да к тому ж он еще и иностранным стал, я начал понимать, что Москва — не самая выигрышная точка для наблюдения за трагедией — развалом великой империи… Из Москвы этого всего не видно было, этой красоты. Я нанял машину, и двое крайне подозрительных типов в ночи повезли меня в заснеженную степь… Самое смешное, что с нами увязалась симпатичная пара — парень-кооперативщик с красавицей-женой. «Ты уверен, что хочешь путешествовать в таком составе?» — пытался отговорить его я. Но ему надо было скорей к своим ларькам… Я понимал, что шанс добраться до какого— Нибудь места, в котором жизнь не угасла окончательно, — такой шанс, хоть он и невелик, у меня есть… И вот в три часа ночи посреди этой снежной степи прогремел как бы одиночный выстрел из «Калашникова». Этот лопнула камера переднего колеса. Запаску мои бандиты обменяли на пять кило сала еще осенью… Мы грелись, наслаждаясь напоследок теплом — бензина у нас оставалось всего-то литров десять. Поскольку мы знали, что у других его не было вообще, помощи ждать не приходилось. А на дворе было минус 25.

Но помощь таки пришла — в виде фуры с гуманитарной помощью (слово «помощь» тут ключевое). Фура, вы будете смеяться, остановилась. В глухой степи, среди которой стояли четверо в высшей степени подозрительных мужчин. Дама, которая была с ними, делала картину еще более жуткой. Я уехал с семьей отмороженных кооператоров. А наши бандиты остались. Они долго нам махали вслед. Ржавый «жигуль» — это все, что было в их жизни ценного. Как же его бросить…

Гроб уже опустили в могилу, когда я прибыл на место. Успел я, не успел? Как посмотреть…

Еще из той поездки я запомнил, что рублей в украинских магазинах не брали, обменников не было. Выпить было просто не на что. Я страстно уговаривал соседку продать мне четверть самогона по доллару за поллитру, что по тем временам было страшной щедростью. Соседка слушала меня с подозрением — типа, кому нужны эти странные зеленые бумажки? Но таки сдалась — скорей потому, что помнила меня мальчиком и просто пожалела. Ладно, подумала, не обеднеет она от одной четверти первача…

Далекие, наивные времена… Как будто 92-й год был пятьдесят лет назад. А не только что.

Кох переезжает из Питера в Москву помогать Чубайсу делать приватизацию. Он вспоминает: «Пахали мы тогда круглосуточно, с короткими перерывами на сон, на чае и пирожках». Свинаренко уходит из криминального репортерства в глянцевую журналистику, то есть из отдела преступности «Коммерсанта» — в журнал «Домовой». В стране происходит скоротечный бунт, как это иногда у нас бывает, в октябре. Кох бегает по Москве под пулями, слушает «музыку революции» и клеймит борцов с приватизацией, которые все время норовят что— Нибудь стащить. Свинаренко в горячие октябрьские деньки как ни в чем не бывало сочиняет заметки про красивую буржуазную жизнь и вместо бдений на московских баррикадах под нашим хмурым дождливым небом — прогуливается по безмятежному солнечному Парижу. А после летит в Нью-Йорк, Сидней, далее везде. И все это — по делу, срочно.

— Ты знаешь, Алик, вот 92-й год, который мы с тобой за прошлой бутылкой обсуждали, мне задним числом показался каким-то вялым, ненастоящим. Люди как будто еще не опомнились после 91-го, не отваживались поверить, что все это всерьез, что можно делать что хочешь.

— Да…

— Было непонятно — что, чего, как. И вот наконец настал 93-й…

— И мы ворвались в крепость на плечах противника.