Александр Попов - Наследник

– Пойдешь за меня замуж?

Девушка молчала и теребила косынку.

– Ну, скажи, пойдешь?

– А ты меня не будешь обижать? Папаня меня любит и пальцем не тронет.

– Обижать?! Да я на тебя дыхнуть боюсь, любушка ты моя. Пойдешь, что ли?

Она покачала головой. Он погладил ее по плечу, но поцеловать не дерзнул: нельзя было так рано!

Через месяц сыграли свадьбу.

Петр работал на лесозаводе, а Любовь – какое-то время на колхозной ферме. Срубил вместе с "батяней" и тестем дом. С родительской помощью обзавелись молодые кой-каким хозяйством – поросятами, овцами, коровой, скарбом.

– Живите в любви и мире, прибавляйте, как можете, добро, – был родительский наказ, – рожайте детей и с людями будьте приветливы.

Маленькая, тонкая Любовь так умело, ловко вела хозяйство, держала дом в таком порядке, что удивляла односельчан и соседей.

– Экая молодчина Люба Насырова, – говорили между собой женщины.

Грянула война, и Петра забрали в армию.

Тяжело жилось Любови. Весь день допоздна не разгибалась она на ферме. Дома негнущимися, обветренными пальцами долго развязывала платок. Ввалившиеся глаза останавливались на голодных, отощавших детях. "Прилечь бы… Нет, нет! – вздрагивала она, словно кто-то подталкивал ее. – Надо двигаться, работать. Опосля отдохнем, за все наши муки мученические". Снова принималась хлопотать: надо печку топить, скотину кормить, дрова заготавливать, детей обстирывать – всего не перечесть.

В сорок втором – голод. Любовь выменяла в Усолье на продукты все свои лучшие вещи. Ели даже то, что хотя бы немного походило на съестное – глазки от картошки, лебеду, крапиву, все-все. И как бывали рады, если удавалось добыть коноплю. Смешивали ее с картошкой, чтобы пахло маслом; о настоящем масле и не мечтали: все лучшее – государству, фронту.

Школьников нередко снимали с уроков и отправляли на железнодорожную станцию разгружать вагоны, чаще – мелкие, не очень тяжелые стройматериалы, иногда – жмых, корм для скота. Вечно голодные, недоедающие дети воровали корм и с жадностью съедали его. Много украсть было невозможно, охранники смотрели зорко, прекрасно понимали, что может быть на уме у изголодавшегося человека. Однажды мой отец, тогда еще подросток, засунул за пазуху довольно большой кусок жмыха и уже хотел было нырнуть под вагон и дать стрекача к Весне, однако сильный толчок в спину сбил его с ног. Ударившись о рельс головой, он неподвижно лежал на снегу.

– Хва разлеживать, вставай, собачий сын, – грозно промычал охранник, но замолчал: увидел на снегу возле головы подростка набухающее ярко-красное пятно.

Григорий был близок к смерти. Мать поила его отварами трав, дремала возле кровати больного, недоедала и дошла до того, что ее стало качать, как травинку, а под глазами надолго легли тени, словно синяки от побоев.

Как-то вечером, когда сын еще лежал без сознания, Любовь пришла к охраннику домой. "Вцеплюсь в лахудры этому гаду", – намерилась она.

Вошла в избу и – семеро или больше детей, мал мала меньше, сидели за длинным столом и хлебали варево с неприятным запахом жмыха, крапивы и картошки. Сам хозяин, сутулый, худой мужик, сидел у окна и чинил старую детскую обувку. Одной ноги у него не было, на застиранной гимнастерке покачивался кругляшок медали за Сталинград. Ничего не смогла сказать Любовь, тихонько вышла и заплакала в сенях.

– Спаси и сохрани, Матерь Божья, – перекрестилась она.

Дедушку забрали а армию в июне сорок первого; хотели было оставить на заводе, но он настоял и ушел-таки на фронт.

Последнее прощание было возле дома за воротами. Обняв плакавшую жену, Петр неподвижно стоял, будто омертвел, с закрытыми глазами. Неожиданно странные, даже "преступные" – как он после оценил – мысли пришли к нему: "Куда я собрался? Ах, да, на войну. На какую такую войну? К какому бесу мне эта проклятая война?" Ему показалось нелепым и непонятным, что нужно бросить жену, детей, хозяйство, завод. Ему представилось, что кем-то совершена ошибка, произошло недоразумение. Нужно много работать, любить жену, растить детей, а тебя гонят на войну, на которой наверняка надо убивать, калечить или самому погибнуть, стать инвалидом. Он вросся в трудовую, семейную жизнь, в заводские, веснинские хлопоты и плохо представлял себя без привычных забот. "На войну? На войну. Да как же так? – спрашивал он повлажневшими, но суровыми глазами у своего дома, знакомого до каждого бревна и дощечки, у мутной, поднявшейся после дождей Весны, у холмистых полей и лугов, у больших сосен, величественной немой стражей стоявшей возле дома. – Идти на войну? Идти! Надо. Должен. Не враг же я своему народу…"