Осаму Дадзай - Избранные произведения

Пора переходить к следующему эпизоду. Ведь я художник, работающий на продажу, а не произведение искусства. И если эти непристойные признания придадут хоть какое-то своеобразие моему рассказу, я буду считать, что мне повезло.

Ёдзо и Мано остались в палате одни. Ёдзо залез в постель и, лежа с открытыми глазами, погрузился в раздумья. Мано присела на диван и собрала разбросанные карты. Уложив колоду в лиловую картонную коробку, она спросила:

— Это был ваш старший брат?

— Да, — ответил Ёдзо, глядя в потолок, высокий и белый. — А что, похож?

Как только писатель теряет интерес к тому, что он изображает, его стиль неизбежно делается неряшливым. Нет, пора замолчать! Какой, однако, изысканный стиль!..

— Да, нос…

Ёдзо расхохотался. Все его родственники, начиная с бабки, имели длинные носы.

— Сколько же ему лет? — спросила Мано, отсмеявшись вместе с ним.

— Брату? — Ёдзо повернулся лицом к Мано. — Молодой еще. Тридцать четыре. Он всегда держится важно и не любит разводить сантименты.

Мано посмотрела на Ёдзо. Говоря, он хмурил брови. Мано поспешно опустила глаза.

— Братец еще ничего. Вот дед— это да!.. — начал говорить Ёдзо, но тут же прикусил язык. Он затих. Будучи моим заместителем, он смирился.

Мано поднялась, достала из шкафа в углу палаты вязанье и, вернувшись на прежнее место у изголовья кровати, принялась за него. Ее угнетала одна мысль. Если не идеи, если не любовь, то что же тогда было решающей причиной?

Лучше бы мне замолчать. Много говорить — значит ничего не сказать. Мне до сих пор так и не удалось затронуть ничего действительно существенного. И это неудивительно. Многое я сказать позабыл. И это тоже неудивительно. Писатель не может сам оценить свое произведение — это аксиома нашего ремесла. И я, как ни досадно, вынужден ее признать. С моей стороны было глупо прежде времени загадывать, что выйдет в результате из моего собственного произведения! Тем более не следовало болтать об этом направо и налево. Ведь стоит только заговорить о «результатах», как получаешь нечто прямо противоположное. Стоит только предположить, что это и есть окончательный результат, как тут же, нежданно-негаданно, опять появляется нечто совершенно новое. Вот так я, как идиот, вынужден до бесконечности преследовать и доискиваться! И мне не дано узнать, что я написал — вымученную дрянь или вполне удачную вещицу. А вдруг мой рассказ таит такие великие достоинства, что я даже не могу их оценить? Все, что я здесь говорю, услышано со стороны. Я не выстрадал этих слов. Вот почему мне так хочется на кого-нибудь положиться. Если говорить честно, я теряю уверенность в себе.

Косугэ вошел в палату, когда в лечебнице уже зажгли свет. Навалившись на Ёдзо, он зашептал, дыша перегаром:

— Я выпимши, только, чур, не говорить Мано!

Появляться в лечебнице в нетрезвом виде было строжайше запрещено.

Скосив глаза, он посмотрел на медсестру, продолжавшую вязать в глубине комнаты.

— Мы объездили всю Эносиму! — выкрикнул он. — Это было замечательно!

И тут же, понизив голос, шепнул:

— Вру!

Ёдзо, поднявшись, сел на кровати.

— Что, весь день пропьянствовали? Впрочем, не важно. Мано-сан, все в порядке?

— Конечно, это не назовешь порядком, — ответила она, смеясь.

Косугэ повалился на кровать.

— Мы все четверо, включая директора, посовещались… Ну, я тебе скажу, твой брат ловкач! Не ожидал я от него такой прыти!

Ёдзо молчал.

— Завтра они с Хидой пойдут в полицию. Окончательно все уладить… Хида — болван! Боится неизвестно чего. Он сегодня там ночует. А я отказался, здесь лучше!

— Представляю, что вы там обо мне наговорили!

— Да уж не без этого. Дурень, говорит, безмозглый. Сам не понимает, что натворил, но старик тоже погорячился. Мано-сан, можно я покурю?

— Можно, — ответила она, чуть не плача.

— Слышите, как шумят волны?.. Хорошо тут, в больнице! — сказал Косугэ, держа в зубах незажженную папиросу. Он прикрыл глаза, тяжело дыша.

— Ах да, — внезапно вспомнил он, — я принес тебе одежду. Вон там лежит! — он повел подбородком в сторону двери.

Ёдзо, взглянув на лежащее у двери большое пестрое фуросики, нахмурился. При упоминании о родных лица у них принимают несколько сентиментальное выражение. Но это происходит по привычке. С самого раннего детства они научились надевать эту личину. На самом же деле, стоит заговорить о родне, как на память им приходит одно слово — деньги.

— Бедная матушка…

— Да уж. Вот и брат твой так говорит. Мол, больше всего мать жалко. Видишь, она даже об одежде позаботилась… Мано-сан, спичек нет? — Косугэ взял у Мано спички и, надув щеки, принялся рассматривать нарисованную на коробке голову лошади.