Михал Вивег - Лучшие годы - псу под хвост

— Окольным путем было бы романтичнее, — прощупал почву отец Квидо.

— Не валяй дурака! — одернул его Звара.

В конце концов отец Квидо освоил езду не только по автостраде, но и по горным альпийским дорогам, где в метре от колес машины нередко зияла скалистая пропасть. Но однажды они неожиданно задержались, и с приближением сумерек отец Квидо не без опаски вспомнил про свою возможную куриную слепоту.

— Предупреждаю тебя — в темноте я ни черта не вижу, — сказал он Зваре, садясь за руль перед последней стокилометровкой.

— Я тоже, это нормально, — сказал Звара. — Надо включить фары.

Он приглушил радио и уснул.

Когда часа через два отец Квидо разбудил его, они стояли у самого начала какого-то широкого бетонного мола, о который шумно плескалось море.

— Мы в Пуле! — кричал отец Квидо, тормоша коллегу. — Мы в Пуле!

— А где ж нам еще быть? — спросонья сказал Звара и глянул вправо от себя, где в сиянии фонарей автострады в море качались десятки яхт. — Куда ты заехал? Идиот, можно ли вообще тут стоять?

— Знаешь, сколько я за эту неделю наездил? Свыше тысячи километров! — хвастался отец Квидо. — Жить можно, не так ли?

«Жить можно, не так ли?» — говорил он, когда ему повысили жалованье.

«Жить можно, не так ли?» — говорил он, когда описывал дома уютный гостиничный номер.

«Жить можно, не так ли?» — говорил он, когда подсчитывал, сколько всего ему удалось съесть на халяву в самолете.

— Видите ли, — сказал спустя годы Квидо редактору, — он уверовал в то, что из мира, загаженного попугайчиками, действительно шагнул в мир, где жить можно. Когда за тобой посылают машину и когда в самолете можно есть на халяву бифштексы. Короче, он уверовал в непреложность своей трансцендентности.

Теперь практически было исключено, чтобы какое-либо ироническое замечание Квидо или его матери в разделе «Долгосрочные задачи» могло уязвить отца Квидо. С великодушной улыбкой он пренебрегал ими. Успех второй служебной командировки означал для него примерно то же, что для начинающего писателя — успех второй книги, а именно самоутверждение. Он сыпал остротами и был полон энтузиазма. Жизнь — длинная, но простая математическая задача, которую можно, как утверждал отец Квидо, решить, и весьма элегантным способом. Все, за что он ни брался, удавалось ему. Он не читал никаких инструкций, не пользовался никакими пособиями. Он уверовал в себя и в свою интуицию.

— Я рискую не больше, чем если бы вычистил зубы кремом для бритья.

Нет, теперь уж было немыслимо представить себе, чтобы, въезжая в гараж, он выходил из машины и складным метром измерял с обеих сторон расстояние от нее до дверных косяков. Большинство проблем решалось по телефону, он меньше просил, больше требовал. И все шло как по маслу.

— Take it easy! — постоянно повторял он.

Он умел быть твердым и беспощадным. Он перестал осторожничать, мерить пульс и смазывать крайнюю плоть фрамикоином. Мать Квидо впервые познала оргазм. Отец Квидо впервые понял, что книги, которые она читала, не только основаны на мистификации — он стал изобличать их авторов в туманности, сентиментальности и в элементарной оторванности от реальной жизни.

— Все это мура собачья! — говаривал он теперь без излишнего пиетета.

Кое-каких успехов добился он и на футбольном поле. Его спортивная форма и техника по-прежнему оставляли желать лучшего, однако он приобрел нечто не менее важное: взгляд свысока. На его лице надолго поселилась симпатичная ироническая усмешка, которая любую его промашку в игре, как, впрочем, и всю игру в целом, заранее ставила на должное место.

— Кто мыл руки в фонтане на площади Пиккадилли и собственной спиной прислонялся к Вестминстерскому аббатству, тот не станет делать проблему из встречи команды «Б» с клубом «Славое-Черчаны», — пояснял он.

4) Головокружительные успехи отца Квидо требовали постоянных почитателей. С этим, правда, возникали трудности: Квидо и его мать уже отказывались внимать ему, Пако был слишком мал, бабушка Либа по известным причинам вообще не принималась в расчет, а время от времени навещавший семью дедушка Иржи, к похвалам которого отец Квидо отнесся бы с восторгом, был слишком утомлен жизнью, чтобы стать благодарным слушателем всех этих бесконечных баек о Западе. Оставался дедушка Йозеф, чье некритично-восторженное отношение к этой части света было общеизвестно, и еще бабушка Вера.

Они приезжали в Сазаву раз в месяц, в одну из суббот, прямым поездом с Вршовицкого вокзала. Дедушке запрещалось в поезде читать газету, чтобы понапрасну не нервничать, но поскольку он не мог еще и курить, то все равно бывал раздражителен и на все, что бабушка ему говорила, реагировал очень бурно.