Захар Прилепин - Восьмерка

— Да, — ответил я.

— Ты на машине? — еще раз спросила она, привязывая коня.

— На машине, — ответил я.

— Слушай, — сказала Гланя. — Ко мне там приехал мой парень, встречает меня. На трибунах сидит. И еще один мой парень приехал случайно… В общем, меня сразу три парня там ждут. Так совпало. Я не могу через главный выход… Они там все на разных скамейках, и ни один не знает, что он не один… Что-то нехорошее будет, если я выйду.

Я улыбнулся.

— Чего ты улыбаешься? — спросила она, сама улыбаясь.

Я не ответил.

— Тут есть запасная дверь, — сказала Гланя, — на площадку для разгрузки транспорта… С площадки дорога тоже ведет к главному выходу, но если подогнать машину… Понимаешь? Меня можно незаметно вывезти!

Я вызвал по рации Лыкова.

— Будь добренький, подрули к запасному выходу!

Пока я держал рацию у лица, Гланя внимательно слушала наш разговор.

Потом успокоенно кивнула и сказала:

— Только мне нужно переодеться. Это быстро.

Мы прошли еще одним коридором куда-то вправо, навстречу попался самый настоящий цыган, молодой, в красной рубахе, в бусах и серьга в ухе.

— Аглайка, — позвал он, как мне показалось, жалобно.

— Отстань… иди лошадь покорми, — сказала она ему и взяла меня за руку. Я запнулся о какой-то хомут и выругался.

— Осторожно, — повторила Гланя несколько раз, пока мы шли. — Тут осторожно… И тут… — потом толкнула дверь в раздевалку с шестью железными кабинками, и я сразу же взял ее за плечи и развернул к себе.

— Осторожно, — еще раз вздохнув, попросила она, и зубки ее щелкнули так, словно она раскусила последний карамельный орешек.

— Я осторожно, — сказал я.

С этим своим Буцем Гланька позвонила мне второй раз в жизни.

Первый звонок случился на следующий же день после танцпола, где я впервые увидел, как она отбивает ритм рукой.

Не помню о чем, мы проговорили по телефону часа полтора, перебивая друг друга, радостно спотыкаясь на длинных предложениях и не замолкая.

Казалось, счастье подступило так близко, что можно задохнуться. Еще сутки после разговора я чувствовал к телефону почти человеческую нежность, словно он тоже был — при чем.

Затем она три дня не звонила, на четвертый я не выдержал, собрался и, прикинув время начала ее занятий в инязе, — Гланька училась на вечернем, — поймал ее у подъезда.

Она спросила — речь ее была пряма и стройна, как таблица умножения, — не в патруле ли я.

— Я ж в гражданке, видишь, — сказал я, кивнув себе на джинсы.

— Действительно! — бросив на меня быстрый взгляд, ответила она тем же тоном, каким разговаривала с главой делегации.

И замолчала, так как переводить было некого и некому. Даже в позднеосеннем воздухе образовалась полная ясность.

Я попытался, еще не веря, поймать ее взгляд. С наспех нарисованной улыбкой она мазнула по мне глазами и тут же скосилась куда-то в сторону. Постукивая носком сапожка, закусила нижнюю губку.

— Беги, — сказал я, шмыгнув носом.

Она коротко кивнула, на ресницах вспыхнул первый снежок — так вспыхивает табак, когда затягиваешься сигаретой, — и действительно почти побежала к автобусной остановке, что была ровно напротив ее подъезда.

Теперь я сидел с трубкой в руке и слушал гудки. Спать хотелось ужасно, да и что еще оставалось делать.

Во второй раз за утро я накрепко заснул, но ощущения были странные: дышать было холодно, как будто я спал с открытой форточкой, зато тело парилось и медленно тлело где-то в области живота.

Иногда во время пробуждения приходит нестерпимое понимание чего-то, какой-то очередной нелепости сущего.

На этот раз, выныривая из сна, с холодным ртом и горячим животом, я вдруг с кошмарным, бешеным, обнаженным удивлением осознал, как глупо то, что происходит между мужчиной и женщиной. Это же несусветная блажь! Раздеваются оба и изо всех сил трутся друг о друга самыми неподходящими для этого, маркими, постоянно отсыревшими местами. И стараются делать это как можно чаще, пока не истираются в хлам. А зачем? Зачем все это?

…Боже мой, что ж ты с нами наделал-то…

Некоторое время, разминая до лохматых искр глаза, я еще жил с этим пониманием, а потом оно медленно истаяло, испарилось, совсем ничего не осталось от него в голове.

«Позвонить пацанам или нет?» — все решал я, наворачивая круги по квартире. Съел яишенку из одного яйца и носил с собой из кухни до кровати и назад большую кружку чаю.

Решил, что лучше поехать, рассказать — чего по телефону-то. Тем более… наверняка, это все пьяный базар. На нож посадит мусорка, конечно. Так мы и поверили.