Александр Нежный - Nimbus

— Склады Провиянтския, Федор Петрович, — крикнул Егор. — Счас прибудем!

Гааз стряхнул с себя дрему.

— Ты, голубчик, должно быть, мокрый до нитки?

— Ровно мышь!

— Дома чай с медом… Лучшее средство.

— Ага! Лучшее… Как же! У нас другое лучшее, да вы за ее единый глоток со света сживете. — Егор расстроился. — А то бы как славно.

Миновали нарядную бело-красно-зеленую церковь Николы в Хамовниках, лошадки побежали резвее, и через пару минут пролетка Федора Петровича въезжала под каланчу Хамовнической полицейской части.

С неожиданной легкостью добыв необходимые сведения у пожилого майора с деревянным протезом вместо правой ноги, принесенной в жертву за обладание Варшавой, Гааз в прекрасном расположении духа пустился в обратный путь. Дождь не утихал, но теперь вопреки его усыпляющей барабанной дроби Федор Петрович был бодр и ясен. Через каких-нибудь полчаса он окажется в Столешникове и получит, будем надеяться, отрадные известия о судьбе бедного юноши, оказавшегося заложником несчастливых обстоятельств и равнодушия решавших его участь людей. Император, этот человек, казалось бы, высеченный из глыбы льда, — и он, без сомнения, был тронут прошением несчастной матери, у которой несправедливая рука отняла единственного сына.

Посреди этих согревающих душу мечтаний вдруг резко качнуло в одну сторону, потом в другую, страшным голосом закричал на лошадок Егор, и пролетка, кренясь чуть вперед и вправо, остановилась. Федор Петрович приподнялся, выглянул и увидел, что правое переднее колесо соскочило с оси и, укатившись, лежит неподалеку в глубокой луже.

— Mein Gott! — воскликнул он. — Боже мой! Что будем предпринимать? А время, время… Ganz gibt es keine Zeit! [44] Совсем нет времени! (нем.).

— А сколь раз было говорено, — вне себя орал Егор, извлекая из лужи колесо, — штоб замест етой развалины купить новую! Денег все нет! А всякой голи рубли без счета совать они есть! Чай, говорит, дорог… И пролетка для ево новая не по карману. А глянь, глянь, — тыкал он в колесо, — самая сердцевинка от ступицы вылетела…

И он чрезвычайно грубым словом указывал, куда именно улетела чертова сердцевина от треклятой ступицы.

Федор Петрович вылез из пролетки, потоптался возле Егора, соображавшего, как бы поставить колесо, и, виновато пробормотав, что непременно подумает о новом экипаже, пустился что было сил по бульвару, к недалекой отсюда Тверской. Хляби небесные по-прежнему изливали на землю потоки воды. Доктор шел по щиколотку в сплошной луже. Вымокла на фраке красная лента Святого Владимира, ставшая почти черной; сам фрак можно было выжимать, как после стирки; панталоны, башмаки — весь Федор Петрович с головы до ног напоминал человека, которого только что извлекли из пруда. Бежали редкие прохожие, кто в плаще, кто под громадным зонтом; по Тверской, поднимая волны, катили экипажи, и мокрые кучера кричали злобными голосами: «Па-а-ди!» На углу Тверской и Космодамианского, не угадав под водой глубокой выбоины, он оступился и едва не упал, но чудом случившийся рядом простолюдин в зимнем треухе успел его подхватить. «Спасибо, голубчик», — слабо промолвил Федор Петрович и пустился дальше. С него ручьями текла вода, когда с бешено колотящимся сердцем, тяжко дыша, он поднялся на второй этаж канцелярии обер-полицмейстера. Опоздал! Наверняка опоздал! Везде опоздал! И белокурый чиновник, должно быть, оставил свой пост, убедившись, что бумаги обрели правильное движение и в нужные сроки перед государем предстанет точное отображение жизни его подданных, и Филарет открыл заседание тюремного комитета, шепотом осведомившись, отчего пустует место члена комитета доктора Гааза, и господин Розенкирх с язвительной улыбкой обронит, что господин Гааз решил, очевидно, устранить сам себя из деятельности комитета, и господин Золотников ему поддакнет, а милейший и добрейший Дмитрий Александрович Ровинский бросится им возражать и… ах, как нехорошо! Он отряхнулся, будто вылезшая из воды утка, открыл дверь и вошел.

Белокурый молодой человек в одиночестве по-прежнему корпел над своими тремя томами. Он поднял голову и затуманенными усталостью синими глазами с покрасневшими веками взглянул на Федора Петровича, возле которого на полу мало-помалу натекла приличная лужица.

— Вы?! — пролепетал он в изумлении. — В такой дождь?

— Я принес необходимые сведения, — радостно объявил Гааз. — Не откажите теперь исполнить мою просьбу.