Мишель Турнье - Метеоры

Я — помню. Когда отец и братья уходили на работу или в школу, мы с мамой оставались одни. Она возвращалась в постель, а я, крича от радости, карабкался на широкое супружеское ложе. Я набрасывался на нее, бодал головой в грудь, яростно топтал толстенькими ножками мягкий материнский живот. Она смеялась, от неожиданности у нее перехватывало дыхание, прижимала меня к себе, чтобы прекратить мои беспорядочные движения. Это была ласковая борьба, в которой я в конце концов бывал побежден. Потому что вся эта мягкая теплота одолевала мой напор. Инстинктивно я возвращался на прежнее место, в позу зародыша, по-прежнему казавшуюся мне привычной, — и снова засыпал.

Позже она наполняла ванну, и, закрыв краны, сажала меня в воду, доходившую мне до подбородка. Я сидел неподвижно и очень прямо, по опыту зная, что нахлебаюсь, если ягодицами вдруг скользну по дну ванны. Впрочем, вскоре мама сама тоже садилась в ванну. Дело это было непростое, потому что тогда вода поднималась на несколько сантиметров, и маме приходилось приподнимать меня и класть себе на грудь, пока меня не залило. Именно испуг, внушаемый подъемом воды к моему носу, в основном и добавил яркости этому воспоминанию и позволил ему пройти сквозь столько лет. Такие вещи выдумать невозможно. Но двадцать лет спустя я вспомнил об этой сцене в кругу семьи и с удивлением увидел, что мама, внезапно покраснев от смущения, ни за что не желает признать, что такое бывало. Я слишком поздно понял, что это воспоминание составляло часть фонда наших общих секретов и что я только что допустил непростительную ошибку, обнародовав его. Я не должен был намекать на него, даже наедине с ней. Все пары связаны таким негласным священным запасом. Если один нарушит молчание, то что-то непоправимо разобьется.

Другое воспоминание, не такое давнее, еще сокровеннее своей связью с моим горечком. Мне было, наверно, лет двенадцать. Однажды вечером мама застала меня в слезах, придавленного нечеловеческим, неизбывным горем. Она хочет обнять меня, я резко отталкиваю ее: «Нет, не ты! Только не ты!» Она очень обеспокоена, расспрашивает меня, хочет понять. Наконец я соглашаюсь объясниться.

— Я плачу, потому что ты когда-нибудь умрешь.

— Ну, конечно, милый, я умру, все умирают. Но не теперь, а позже, может быть гораздо позже.

Плач в два раза сильнее… «Конечно умру, но позже». Из этих двух утверждений, я соглашаюсь понять только первое, единственно верное, неколебимое, абсолютное. Второе — «не теперь, позже» — неприемлемо, лживо, уклончиво. Нужно обладать всем легкомыслием взрослого, чтобы умудриться забыть это «конечно» и держать в уме одно «позже». Для ребенка, который живет в абсолютном, «конечно» существует вне времени, сразу, и это единственная подлинная реальность.

Я вернулся в свои гостиницы, «Вокзальную» и «Крановщики» с удовлетворением Улисса, воротившегося в Итаку после Троянской войны и одиссеи. Моя первая ночь была отдана вокзалу, как и полагается, потому что я ценю, когда путешествие заканчивается именно в такого рода гостиницах, являющихся частью вокзала и отмечающих конец странствия так же неколебимо, как шлагбаумы, в которые утыкается паровоз моего поезда. Для бродяги вроде меня, обреченного на наемное жилье, отель «Вокзальный» — это что-то надежное, законченное. Что ж, каждый имеет такую сидячую жизнь, на какую способен.

Работы весьма посредственно продвинулись в мое отсутствие — на самом деле довольно короткое и кажущееся мне долгим в силу заполнивших его парижских встреч и событий, — и, конечно же, добрая треть нанятых мной людей испарилась без следа. Это снова привело меня в отель «Крановщики», в этом смысле оказавшийся поистине неисчерпаемым источником. Я нанял там всех бездельников, кого смог собрать, — начиная с Эсташа Лафия, который вернется под откос на свое место потрошителя, — и еще, повинуясь бог весть какому мелькнувшему темному замыслу, — Даниэля, который будет ему как-нибудь помогать. Плавное — держать вместе в моей Чертовой яме мою добычу и добычу моей добычи. Как поют во мне, каким сахаром растекаются во рту эти три слова, утроение самой красивой лексемы французского языка! Отель стал моей вотчиной, и его потешная фауна — командой Сюрена, их ежедневные шатания ежевечерне обращаются в митинги и военные советы. После работы я изредка присутствую на них в качестве допущенного наблюдателя, прежде чем вернуться на ночь в «Вокзальную». Призрак мусорных печей продолжает внушать мне ужас, и я ни словом не обмолвился о своей поездке в Исси, потому что отчет о ней переполошил бы моих мусорщиков и еще потому, что поездка эта может бросить на меня подозрение (кто поймет, какого рода любопытство толкнуло меня в Исси?).