Мишель Турнье - Метеоры

Я понял, что цилиндр теряет скорость, видя, как другие распятые мало-помалу скользят на пол и падают, один за другим, как сломанные марионетки, все еще увлекаемые вращением, мешавшим им встать. Однако механик прыгал по полу с поразительной легкостью, и, склонив тело вперед, борясь с еще ощутимым воздействием центробежной силы, он не сводил глаз с безжизненного и бесцветного тела моего парнобрата, лежащего в колыбели его рук. Когда цилиндр полностью остановился, он положил тебя на землю с нежностью, в которой была ласка и сожаление….

Должно быть, он вышел одним из первых, потому что мы его не увидели, когда пошли за тобой к противоположному выходу. Ты, впрочем, держался молодцом, в душе немного гордясь своим приключением. Эдуард, наверно, немного беспокоился, и теперь его облегчение выражалось шутками и восклицаниями. И тогда я увидел, как все вокруг меня поплыло. Головокружение, тошнота охватили меня. Я упал без чувств к ногам Эдуарда. Бедный Эдуард! Он не мог прийти в себя!

— Ну и ну, — ругался он, — ну и парочка! То Жан… а теперь вдобавок Поль… Поди разберись с ними!

Мне кажется, что я как-то с этим разобрался, но мне потребовались годы и тысячи испытаний чтобы прийти к этому слабому прояснению. Я довольно хорошо оборонялся от предвзятого отношения к твоему отступничеству как результату помойного романа с Денизой Малаканте. Я прекрасно знал, что это значило бы — не видеть дальше своего носа, особенно не выше его, что предательство восходило к возрасту более раннему, более невинному, потому что все разыгрывается в лимбах детства, и самые тяжелые ошибки всегда свершаются абсолютно невинно. Мои размышления отныне склоняют меня к тому, чтобы придавать решающее значение этому балагану, встрече с отвратительным великаном, этому несению, унесению, которое он заставил тебя пережить, вырвав из невидимой центробежной трясины.

Каждое слово из этих последних нескольких строк стоило бы взвесить, проанализировать. Ярмарка, например, которая означает, собственно, праздник на улице, праздник внешний, иначе говоря, зазывный соблазн того, что происходит вне близнецовой ячейки, но обладает привкусом чего-то иного, этакого неизвестно чего, чудесной терпкостью вещей далеких, о которых ты мне все уши прожужжал.

Но личность механика, его стать, его таинственное поведение, по ним я теперь могу читать, как по открытой книге… Брат мой, этот человек довел до апогея одиночество, непарность, полное и беспощадное подчинение судьбе — словом, все, что нам противоположно, все, что противоречит сути близнецовости. Его действия, его деяние как раз легче всего объяснить. Он схватил тебя, как тащат краба из дыры, как достают ребенка из чрева рожающей матери, и вынес на руках, чтобы ты стал частью чудовищной позы — горизонтального стояния, — придавленный колоссальной силой, отринувшей силу тяжести. Этот человек раб, и не только раб, но и убийца, и мне достаточно одной улики — его великанского роста.

Настал торжественный момент поделиться с тобой совсем новой, чудесной, к тому же веселой тайной, только что открытой мне и касающейся нас обоих, и только нас, и она служит к нашей славе… Нас с тобой всегда считали маленькими. В детстве про нас говорили: крошечные, но очень живые. И эта так называемая мелкость так и не выправилась. Во все годы учебы мы были первыми в классе по оценкам и последними по росту, когда мы стали взрослыми, наши сто шестьдесят пять сантиметров роста определили нас в категорию маломерков. Так вот это неправильно! Мы не маленькие, мы такие, как надо, мы нормальные, потому что мы невинны. Ненормально высоки другие, непарные, потому что рост — их проклятие, физический изъян, соразмерный их вине.

Послушай, какое чудо, и оцени огромные возможности его применения: у каждого человека изначально есть брат-двойник. Всякая беременная женщина носит под сердцем двух детей. Но сильнейший не желает терпеть присутствия брата, с которым надо все делить. Он удушает его во чреве матери, и, удавив, съедает его, а потом в одиночестве рождается на свет, оскверненный этим первородным грехом, обреченный на одиночество и обличаемый стигматом своего чудовищного роста. Человечество состоит из людоедов, из сильных людей, да, с руками душегубов и зубами каннибалов. И эти людоеды, своим первородным братоубийством развязавшие каскад насилия и преступлений, называемый историей, бродят по миру, мучаясь одиночеством и укорами совести. Одни мы, слышишь меня, — невинны. Одни мы пришли в мир рука об руку и с братской улыбкой на губах.