Майкл Каннингем - Начинается ночь

Ведь так оно и бывает. Мы возводим дворцы, чтобы те, кто идут за нами, все там переломали, разграбили винные погреба и помочились с наших красиво задрапированных балконов. Взять хотя бы Би. Ведь они свято верили, что она будет души не чаять в Сохо, носить маленькие узкие юбки "Шанель" и играть в рок-группе? Разве они могли предположить, что их попытки сделать ее счастливой представятся ей чудовищем, царапающимся в окно?

Вообще, когда мы что-то кому-то дарим, как часто мы угадываем и дарим то, что действительно нужно другому человеку?

Как он мог забыть, что у Ребекки есть своя жизнь и что ее постоянные усилия быть Ребеккой не всегда вертятся вокруг него?

— Ты совсем не никудышная, — говорит он, — ты просто человек.

— А разве тебе не хотелось бы освободиться от меня? — спрашивает она.

— Нет. Не знаю. Я люблю тебя.

— По-своему.

По-своему. Питер испытывает смятение, жуткая, едва выносимая грусть охватывает его. Он не оправдал ничьих ожиданий. Он никого не видел и не слышал.

— Мы не должны расставаться, — говорит он, — не сейчас.

— Значит, по-твоему, мы просто должны жить как жили?

Он едва сдерживается, чтобы не крикнуть: "Да, именно так мы и должны поступить! Мы просто должны жить как жили!"

Разве бы он не бросил ее, если бы Миззи только кивнул?

Но сейчас он хочет только одного — вырвать из себя все, что скопилось у него внутри, и лечь спать. А потом проснуться, и чтобы вокруг была прежняя невозможная жизнь. Да, именно этого он и хочет.

— Наверное, мы можем попробовать, — в конце концов говорит она.

Он кивает.

Может быть, только это и нужно? Только это на самом деле и важно: уметь сочувствовать, любить, прощать?

Нет, все не так просто: способность заботиться о другом, способность представлять себе, что значит быть другим — лишь часть этой бесконечной путаницы. Это важно для каких-нибудь святых (если такие существа как святые вообще бывают на свете), но это только одна сторона жизни — непонятной, дурацкой, удивительной жизни.

И тем не менее. Это больше чем ничего.

Ребекка уже не Галатея и не Олимпия. Время грабит нас, не внемля нашим мольбам о пощаде. Вот ее усталое лицо, вот ее будущее лицо, бледное и опустошенное, возникающее каждое утро, лицо, которое (так же как и лицо самого Питера) будет все меньше и меньше способно вызывать энтузиазм даже у такого злосчастного женолюба, как Майк Форт, или такого самовлюбленного интригана, как Миззи. К ее потному бледному лбу пристала прядь темных волос.

Сейчас они больше всего похожи на двух незнакомцев, оказавшихся вместе на какой-то богом забытой станции и радующихся уже тому, что им хотя бы тепло.

Кружатся и бьются в стекло маленькие сероватые снежинки.

Питер смотрит на летящий снег. О, маленький человек, ты разрушил свой дом не какой-то пламенной страстью, а тривиальным невниманием. Ты, имевший наглость возомнить себя опасным, виновен не в эпических злодеяниях, а в мелких пакостях. Жалкий человек, ты даже не пытался представить себе, что думают и чувствуют другие.

Где-то там по ту сторону стекла Бетт Райс с бокалом вина в руке хохочет сейчас со своим мужем. Миззи высоко в небе смотрит на крохотном экранчике романтическую комедию, на коленях у него — открытая "Волшебная гора". Би вынимает лед из морозилки в своем гостиничном баре, думая о том, как ей все надоело и не пора ли отправиться в путешествие или хотя бы просто в короткую поездку, чтобы сменить обстановку. Юта стоит у окна в своей спальне, курит и представляет себе чистый белый прямоугольник холста.

Снег падает в вазу в саду Кэрол Поттер, на ее клумбы с лекарственными травами, на лепестки душицы. Пустой сад замирает под белым покровом, серебристые нити свиваются и развиваются в темноте.

Этого никто не видит. Мир занят тем же, чем всегда: демонстрирует себя себе самому, и ему нет никакого дела до всяких второстепенных персонажей-призраков, которые приходят и уходят, тревожатся и боготворят, чистят гравиевые дорожки, а иногда создают сад камней, бронзового юношу или вазу, чтобы снегу было куда падать.

Это последний снегопад в этом году. С завтрашнего дня — стабильное потепление, уже совсем скоро лопнут маленькие твердые завязи на тисовых деревьях Поттеров и из них покажутся цветы.

А сегодня, этой холодной ночью, Питер с Ребеккой — в их знакомой спальне.

Что-то поднимается в душе у Питера. Он сам как будто поднимается и повисает в воздухе. Такое ощущение, что чья-то невидимая рука вырывает из него какой-то сорняк — он чувствует, как из него выходят корни, тонкие как волоски. Его вынимают из него самого, выколупывают из оболочки грустного, неудовлетворенного человека, этой куклы с небрежно намалеванными глазами в дешевом костюме из полиэстера. Да, он — анекдотическая фигура, но все-таки, несмотря ни на что, он еще и (Боже, смилуйся надо мной) страж и слуга любви, и его земные прыжки и выкрутасы были — пусть глупой и неуместной — жертвой божеству. Он видит, как кружится снег, видит комнату так, словно заглядывает в нее откуда-то снаружи, небольшую спальню с окном, заштрихованном снегом, их нынешнее скромное, но прочное жилище, их (его с женой) дом, пока другие не пришли на их место. Если бы он умер или просто вышел и растворился в темноте, ощущала бы Ребекка его продолжающееся присутствие? Скорее всего, да. Они слишком далеко зашли вместе. Они старались, и у них ничего не получалось, и они снова старались и опять проваливались, и, наверное, если подумать, им не остается ничего другого, как попробовать еще раз.