Майкл Каннингем - Начинается ночь

Утро понедельника. Без чего-то десять. Юта уже в галерее — она всегда приходит первой.

— Доброе утро, Питер, — кричит она со своим нарочитым немецким акцентом.

Хотя Юта живет в США уже больше пятнадцати лет, ее акцент только усилился. Она из тех экспатриантов (между прочим, их число явно растет), которые демонстративно не желают ассимилироваться. С одной стороны, она презирает родную страну (Знаешь, какое слово у меня с ней ассоциируется? — "Мрачность") , а с другой — ее немецкость (ну, или, по крайней мере, ее не-американскость) с каждым годом становится все очевидней.

Питер проходит через выставочный зал — прощай, Бок Винсент! Сегодня выставку уже демонтируют. Всякий раз, когда настает время снимать работы, даже сейчас, спустя пятнадцать лет бесконечных выставок — одна за другой, одна за другой — он испытывает чувство разочарования, что-то вроде легкой горечи поражения. И дело даже не только и не столько в объеме продаж (хотя в данном конкретном случае он, пожалуй, и впрямь рассчитывал на большее), а в надежде (другие галерейщики, по крайней мере некоторые из них, тоже в этом признаются после нескольких рюмок), что, благодаря той или иной выставке, вам удалось, пусть на какие-нибудь полсантиметра продвинуть что-то вперед. Что? Наше представление об эстетике? Историю искусства? Черт его знает. Но тем не менее. Ведь существуют же эти непрекращающиеся попытки найти золотую середину между сентиментальностью и иронией, красотой и суровостью, эти усилия пробить брешь в окружающем нас мире, сквозь которую хлынет безжалостный свет истины.

Да, это всего лишь объекты, развешанные и расставленные вдоль стен. На продажу. По-своему довольно красивые: картины и скульптуры, обернутые коричневой бумагой, обвязанные бечевкой и залитые сверху парафином — скрытая отсылка к Христу в погребальных пеленах, — созданные милым и незадачливым молодым человеком по имени Бок Винсент. Три года назад он закончил Бард [10] Бард — колледж свободных искусств в США, штат Нью-Йорк. , а сейчас живет со своей подругой (на много лет старше его) в Райнбеке. Винсент умеет, пусть и не слишком захватывающе, рассуждать об обертывании и обвязывании, их связи со святостью, а также о неизбежном превосходстве того искусства, которое мы ждем, над тем, которое мы реально способны создать. По его уверениям, он работает без обмана: внутри, под бумагой полноценные полотна, которые, впрочем, он категорически отказывается показать или хотя бы описать словами, а бумага слишком тщательно навощена, чтобы можно было ее развернуть.

Сегодня выставку демонтируют. К четвергу здесь уже должна быть новая экспозиция.

Юта с кружкой кофе в руке выходит из своей комнаты — крашенные хной, курчавые волосы; очки "Алан Микли" в толстой оправе. Пару лет назад, когда Ребекка по уши втюрилась в фотографа из Лос-Анджелеса, у Питера с Ютой могло что-то быть. Какое-то время воздух между ними искрил заряженной возможностью. Если, вообще, существовал момент, когда Питер мог бы себе нечто позволить, то именно тогда — Ребекка даже как будто хотела этого. Юта точно была бы не против и, скорее всего, восприняла бы это как приключение (дикое слово), заключительный аккорд их бесчисленных совместных поездок, работы бок о бок, всех этих долгих часов с понедельника по пятницу в полуэротической атмосфере физической близости-неблизости. Можно не сомневаться, что Юта была бы страстной, умелой и нежной и очень обиделась бы, если бы почувствовала, что он подозревает ее в корысти. (Значит, по-твоему, женщины хотят трахаться с тобой только, когда им чего-то от тебя нужно?) И тем не менее. Может быть, Питер просто слишком хорошо представлял себе дальнейшее: бескомпромиссный веймарский цинизм, неагрессивный, даже немного печальный, но все-таки; кофе, сигареты, язвительность, саркастически-нигилистическую подкладку всего этого… Потому что Юта — немка, немка с головы до ног. Поэтому она и эмигрировала, поэтому и слышать не хочет о возвращении.

О, вы, иммигранты и визионеры, а здесь-то вы на что надеетесь? Кем мечтаете стать?

Прошло несколько месяцев, и Ребекка освободилась от своей страсти к фотографу, с которым — во всяком случае, по ее словам — все ограничилось одним-единственным ночным поцелуем у бассейна в Холливуд Хиллз. Они с Ютой по сей день работают вместе, все по-прежнему, более или менее по-прежнему, хотя он иногда чувствует, что из-за того, что они так близко подошли к запретной черте, но последнего шага все-таки не сделали, прежнее напряжение ослабло; некая вдохновляющая возможность утрачена навсегда. Они начинают мирно стареть вместе.