Константин Семёнов - Грозненские миражи

— Затянуло, говорю? — повторил ему в ухо Валентин. — У меня точно так же было. Ты предупредил?

— А? — спросил Виктор, в глазах ещё плыло. — Кулёк, как это, разве так…

Валька смотрел на него понимающим взглядом, ждал.

— Разве бывает так? Может, это не….Ну, рисовал когда-то, так ведь ничего особенного, а тут. Может, это не он? Слушай, а ты понял, кто там, понял, куда мы идём? А уходим почему? Там что-то нехорошее, я только не понимаю, что. А город ты узнал? Знаешь, мне иногда самому кажется, что здесь уже ничего хорошего… Кулёк, откуда он узнал, он же только водку…

— Стоп! — тряхнул его за плечо Валентин. — Ты договорился? С ней?

Виктор машинально оглянулся к холсту, обжёгся об синий взгляд и поспешно отвернулся.

— Да-да, договорился. Ждёт.

— Тогда иди, — сказал Валька и посмотрел на часы. — Пора.

— Как пора? Я же ещё не посмотрел ничего!

— Опаздывать не фига было! — отрубил Кулёк. — Успеешь ещё.

Виктор посмотрел на пакет с сардельками: да, Валька прав, не надо было опаздывать. Пора. Но это же ненадолго — соседний подъезд, третий этаж. Пять минут. А потом можно будет снова смотреть картины — вон их сколько. Сейчас. Ещё секунду.

Он не сделал ни шага.

Мозг не мог успокоиться, пытаясь переработать увиденное в этой дикой картине. Особенно беспокоила угроза, толкающая людей из города. Угроза непонятная, еле осязаемая, но вполне чёткая. Что это? И почему кажется, что он уже это чувствовал? Чувствовал, но забыл, не придал значения. Что это за угроза, насколько она серьёзна? Он обязательно должен это понять, ведь от этого зависит самое главное. Наташка. Она ещё такая маленькая… Стоп, а может, нечего понимать? Может, Тапик просто придумал это в очередном приступе депрессии? Но почему тогда угроза кажется такой знакомой, почему кажется, что это его смутные тревоги уловил художник? Да, нет, ерунда — что он может почувствовать, чем? Он же пропил все свои чувства. Да, честно говоря, он и раньше, если и «чувствовал», то довольно своеобразно.

Особенно тем хмурым туманным днём. Сколько лет прошло, а не забыть, не выбросить из головы. А как же обидно было тогда!

Пашка тогда только что вышел из больницы, рана от ножа зажила, оставив короткий аккуратный рубец. Он здорово похудел, был бледен как приведение, но весел, шутил, что они теперь с Мухой кровные братья. И Витька решил поделиться с ним тем ощущением, которое испытал, видя, как его кровь, пульсируя в шланге, непрерывным потоком тянулась к бледной Пашкиной руке. Он тогда понял, что это не кровь переходит, а его, Витькина, душа, и теперь в Пашке живёт его частичка. Что теперь ему понятно выражение «Все люди — братья». И что после этого он стал лучше понимать Пашку, даже не понимать, а чувствовать. Он не знает, каким образом это происходит — «переговариваются» ли ДНК или частички душ, но что это происходит, уверен на сто процентов.

Тапик выслушал серьёзно, ни разу не перебил, и понимающе кивал, а потом…. Потом он его высмеял. Жёстко, безжалостно. Какие такие души, какие частички? Это даже с точки зрения церкви ересь, а на самом деле бред сивой кобылы в полнолуние. Кто там «переговаривается» — ДНК? На каких частотах? Не потому-то у него приемник стал плохо «Монте-Карло» [14] Популярная в 70–80-е годы музыкальная радиостанция. ловить?

Витька полез в спор, и тогда Пашка, глядя на него безжалостно насмешливым взглядом, сказал: «Чувствовать, говоришь, меня стал? Ладно….Ну, скажи тогда, чего мне сейчас хочется? Очень-очень хочется, аж «душа» дрожит?» И выждав длинную театральную паузу, задушевным тоном сообщил: «Не можешь? А хочется мне сейчас, Витенька, одного — в сортир. По большому».

Когда это было — в 76-м? А как будто вчера. Нет, не мог Тапа ничего почувствовать. Вот придумать — это да, придумывать он горазд. Он же у нас не «муравей», не то что некоторые.

Виктор снова кинул беглый взгляд на холст — что-то там ещё было, что-то гнетущее, связанное только с ним. В позе черноволосого паренька на картине было что-то странное. Он стоял в пол-оборота, одной рукой бережно придерживая маленькую девочку, а другой будто закрываясь от того, кто остался за пределами картины. Как будто бы он очень хотел, чтобы тот не мог посмотреть ему в глаза. Как будто бы…

Виктора прошиб пот. Словно в кошмарном сне, явилось бредовое, но страшное в своей убедительности ощущение, что ему предстоит сделать нечто ужасное, такое, за что нет и не может быть прощения. И ничего не изменить — карты сданы, Мойры сплели нить судьбы. Безумный художник уже увидел это в алкогольном бреду и запечатлел на холсте. Опять гулко ударило сердце.