Мухаммед Юсуф Аль-Куайид - Война на земле Египта

— Я должен довести дело до конца, — твердо сказал Мысри.

Я спросил, что он думает предпринять, наверно, решил требовать от омды, чтобы тот выполнил свои обещания? Но этот путь он решительно отверг, заявив, что ему и так стыдно смотреть в глаза землякам после того, как отец не выступил вместе со всеми против омды, откололся от них. Правда, другие тоже ничего не добились. Их главная ошибка заключалась в том, что они отдали землю омде и лишь потом обратились в суд. В результате дело утратило всякий политический характер, превратившись в одну из тысяч тяжб, которые годами копятся в судах. Пусть мне будет стыдно за отца, — продолжал Мысри, — но здесь есть один-единственный выход: раскрыть всю махинацию.

— Каким образом?! — с удивлением воскликнул я.

— Добьюсь приема у командира части и расскажу ему все от начала до конца.

— Но ведь и ты понесешь наказание как соучастник.

— Согласен, иначе я не буду знать покоя.

— А что будет с семьей?

— Ничего, с голоду не умрем. Буду заботиться о них до самой своей смерти.

— А ты не боишься омду, ведь он способен на все?

— Горя бояться — счастья не видать. Я теперь никого не боюсь.

Долго говорили мы с ним. Потом я заметил: Мысри, вроде, засмущался, решил, наверно, что отнял у меня слишком много времени. Он стал поглядывать на часы, полночь была уже позади. Дело, как я говорил вам, было в рамадан. А по ночам в рамадан я предпочитаю не ложиться до сухура [12] Сухур — время утренней трапезы в рамадан, до появления первых лучей солнца. , когда нас выстраивают на поверку. Не то перебьешь сон и потом уже не уснешь. Я объяснил это Мысри, но он, наверно, решил, что мои слова — всего лишь любезность, и пришлось мне поклясться, что я — и не разговорись мы с ним — все равно бы не лег спать. Так уж у нас, горожан, повелось в дни рамадана.

Честью скажу, я был рад, что наконец у нас с Мысри состоялся этот разговор. И я получил ответы на многие мучившие меня вопросы. Я одобрял его решимость раскрыть подлог. Слушая его рассказ о том, как он вынужден был согласиться на предложение омды, я почувствовал горькое разочарование, словно лишился друга, которого успел полюбить. Но едва он заявил с гордостью, что никого и ничего не боится, я понял, что вновь обрел его, и решил: буду с ним рядом до конца.

Мысри прервал мои размышления, сказав:

— Вообрази, что случилось бы, погибни я на войне. В каком положении окажется моя семья? И кто извлечет выгоду из моей смерти?

— Оставь эти мысли, не думай о том, что может произойти завтра или через несколько дней. Радуйся лучше — ведь нам так хорошо сегодня вдвоем. И пойми: это прекрасно, что нынешней ночью ты открыл себе самого себя. Не знаю даже, поздравлять ли тебя с таким открытием, ведь стоит человеку познать себя, и перед ним встают сотни проблем.

— Ну, это меня не волнует, я справлюсь с любой проблемой.

Я, сказал он, должен поздравить его с великим событием этой ночи — возрождением прежнего Мысри, который немедленно даст о себе знать. Засмеявшись, я сказал:

— Поздравляю…

И запнулся — так непривычно было произносить его новое, вернее, его настоящее имя. Он договорил за меня:

— Скажи: «Поздравляю, Мысри».

Мы договорились, что завтра с утра начнем действовать. На утренней поверке он официально доложит дежурному офицеру, что просит направить его с рапортом к командиру части, и удостоверится, что его просьба занесена в журнал караульной службы.

На утренней поверке Мысри поднял руку и сказал, что просит направить его с рапортом к командиру. По какому вопросу? — спросил дежурный офицер. Дело это, ответил Мысри, личного характера, и он не может говорить об этом публично перед строем. Как ни настаивал офицер, Мысри не согласился добавить что-либо к сказанному. Офицер обещал занести все в журнал караульной службы и доложить командиру части. После поверки Мысри не знал, куда девать себя, все валилось у него из рук. Я хотел было выйти с ним из расположения части и посидеть в какой-нибудь кофейне, но продолжался рамадан, и мы оба постились. У меня были кое-какие дела, но я, видя состояние Мысри, решил не отпускать его от себя. Нервы его, в ожидании предстоящего разговора, были натянуты, как струна. Было десять часов утра. Доклад командиру части назначен на двенадцать. Но вскоре мы узнали, что командира части вызвали на срочное совещание в штаб округа, а потом он поедет в военно-медицинское управление. Никто не знал, вернется ли он сегодня в часть или отправится домой. Трудно описать отчаяние, охватившее Мысри, он был вне себя. Полно, успокаивал я его, один день ничего не решает, стоит ли так нервничать. Сегодня среда. Если командир не вернется в четверг, то уж в субботу обязательно будет тут. Но Мысри не унимался. Потом лишь я понял: у Мысри была редкой силы интуиция. В два часа дня командир еще не вернулся, и я решил, что он уже не появится в части. Но в шесть часов вечера мы вдруг увидели офицеров во главе с командиром части. Тут уж каждый почувствовал, предстоит нечто из ряда вон выходящее. Командный состав части немедленно был созван на совещание, и вскоре мы узнали: объявлена боевая готовность. Отпуска отменяются, весь личный состав должен находиться в расположении части, увольнения не разрешаются ни под каким предлогом. Эти меры не очень-то нас удивили. Было известно, что состоялся призыв резервистов, и они должны прибыть в часть. Время от времени резервистов призывали для прохождения военной подготовки. Но на этот раз они прибыли с полным боевым снаряжением. Затем последовал приказ подготовить госпиталь к немедленной отправке на фронт. И все же Мысри настоял, чтобы командир его принял. Разговор их длился лишь несколько минут. Мысри вышел из кабинета командира со счастливым видом. Ничего не сказав мне, он направился в свою палатку и стал укладывать вещи. На вопросы мои не отвечал. Мне пришлось хорошенько встряхнуть его, тут он наконец обратил на меня внимание.