Мухаммед Юсуф Аль-Куайид - Война на земле Египта

Я не ответил. Во рту было сухо, сердце колотилось — вот-вот выскочит из груди.

— Пятьдесят федданов, — отвечал телефонист.

— Один феддан земли, — снова заговорил омда, — стоит две тысячи фунтов, не считая отступного, равного половине этой суммы. Получить должность — все равно что выиграть сто тысяч. Вот и прикинь, предложил мне омда, кто же из нас кому оказывает услугу.

— Нет-нет! — воспротивился телефонист. — Дело не в этом: главное — общие интересы — наши, личные, и всего Египта, дорогой нашей родины.

Вдруг все замолчали. Потом телефонист спросил, не было ли мне какого-нибудь знамения в ночь судьбы [11] Ночь судьбы — одна из последних ночей рамадана, согласно представлениям мусульман, ночь, когда открываются «врата небес» и сбываются чаянья тех, кто это увидел. , в прошлый рамадан? Если было, то все понятно — на мою долю выпало чудо. Ибо все, о чем говорил омда, относится к чудесам, о которых человек и мечтать не смеет, они случаются раз в сто лет. Мне, отвечал я, никогда не приходило на ум, что ночь судьбы может иметь хоть какое-то отношение к нам, беднякам. Испокон веку счастье дружило только с богатыми, и удача выпадала вовсе не тем, кто в ней нуждается. Тут телефонист подошел ко мне, попросил меня открыть рот и поднять верхнюю губу. Долго разглядывал он мои зубы, потом со вздохом сказал: да, они не похожи на зубы удачливого человека. Вот будь у меня щель пошире меж двумя передними зубами, тогда я бы точно был счастливчик. Телефонист даже слегка сконфузился, но омда выручил его, больно хлопнув меня по спине и заявив: не беда, этот признак наверняка есть у Мысри. Когда-то, много лет назад, — напомнил он, — когда Мысри только учился ходить, он, омда, не раз говорил: этому ребенку суждено быть счастливым. Даже поклялся, будто сказал тогда: счастье у него под ногами.

— Вы сказали, что у него счастливая нога, — поправил телефонист.

— Верно, сказал, что счастливая нога.

Я такого разговора не помнил, но знал: да, у Мысри, между двумя передними зубами — широкая щель, и многие утверждали, это-де счастливый признак. Я стал прощаться, но омда объявил нет, он не отпустит меня без ужина. Хлопнул в ладоши. Телефонист пошел поторопить прислугу. Я в душе благодарил Аллаха, сподобившего меня вынести этот трудный и малопонятный для меня разговор, в котором упоминались неслыханные суммы. Сознаюсь, я даже усомнился, смогу ли верно передать его, и до сих пор не знаю, справился ли с такой задачей. Но я рассказал главное — этого достаточно. Вошла служанка, неся на голове медный поднос, накрытый белоснежной салфеткой. Омда поднял салфетку, и от блюд, которыми был уставлен поднос, повалил пар. Я увидел торчащие ножки — не то гусиные, не то индюшачьи. У меня потекли слюни и челюсти свело, а желудок — почудилось мне — стал вдруг шире оросительного канала, словно у меня уже тысячу лет не было во рту ни крошки. Но все-таки я сообразил, что ужин подан нам не случайно и все эти роскошные блюда приготовлены заранее. Я сидел напротив омды, рядом со мной телефонист. Сторож, мой приятель, стоял возле нас, держа в руках таз, кувшин с водой и салфетку. Я очень обрадовался нежданному угощению, — ничего подобного мне в жизни и отведать-то не доводилось. Случалось, правда, мне выносили блюдо с объедками после гостей омды, и я, пристроившись где-нибудь за дверью, доедал их или, спрягав в укромное место, потом уносил домой.

Во имя Аллаха, — громко сказал омда и протянул руку к еде. Я увидел вещицу, похожую на вилы, которыми мы провеиваем пшеницу, только маленькую и сделанную из металла — а вилы, как известно, деревянные. Она, вроде, называется вилкой. Ножи и ложки я знаю, у меня у самого есть в доме нож еще со времен моей женитьбы. И деревянные ложки нам вырезал мастер когда я женился на матери Мысри, впридачу к сундуку и столику-таблийе. Я растерялся, не зная, чем же мне есть, вилкой или руками. Омда взял вилку и нож, отрезал кусок этого гуся (или индейки), а я все не смел протянуть руку, боясь, как бы омда не рассердился. Настроение у меня испортилось, я подумал: уж лучше бы они дали мне мою долю с собой, и я съел бы ее наедине без помощи всех этих предметов, ставших мне ненавистными, я даже поймал себя на желании выкинуть их в окно. Отложив вилку и нож, я взял ложку и стал есть то, что можно набрать ложкой: шурпу, рис, овощи, салат. У омды-то был богатый многолетний опыт застолий. А я давно уже отвык различать вкус еды. Он набивал рот мясом с блаженным выражением лица, словно занимался любимейшим своим делом. После ужина я стал прощаться. Омда дал мне два дня сроку на размышление. Телефонист напомнил, что Мысри я должен вводить в курс дела постепенно, не раскрывая сразу все карты. Я пообещал и вышел. Шагал я понуро, уставясь в землю, с трудом волоча ноги. Домой я не пошел, а отправился к амбарам омды. Думал о Мысри. Ведь именно от него узнал я о том, что делается в мире. Пока Мысри был ребенком, все помыслы мои были сосредоточены на куске хлеба, на том, чтобы Аллах не отнял его у меня. Прежде чем положить в рот кусок лепешки, я целовал ее с обеих сторон. По ночам, в долгой, тягучей темноте мне хотелось лишь одного — хоть немного поспать. Утром я шел сдавать винтовку и старался не попасться на глаза омде: еще заметит ненароком и пошлет работать на своем поле. Весь день я мучился — от голода, недосыпа и усталости. Жизнь — сплошное мучение. Я старался не думать о недавнем разговоре с омдой, но то и дело мысленно возвращался к нему. Соглашусь ли я, чтобы Мысри шел в армию вместо сына омды?