Сол Стейн - Другие люди

— К сожалению.

— Мы должны докопаться до причины.

Докопаться. Какой смысл вкладывал я в это слово. Что же со мной происходит?

У меня есть друзья среди психоаналитиков, на полном серьезе утверждавшие, что сексуальная революция оставит нас всех без работы. Я рассмеялся им в лицо. Выставление напоказ наших сокровенных желаний, наоборот, увеличит приток пациентов. Двери шкафа открылись не для того, чтобы явить миру малую толику нашего естества. Нам предстоит выяснить, что за этими дверями хранилась большая часть того, что называется человеческой природой. Каким вы представляете Фрейда? Слепым гением, полагающим, что женщины завидуют его пенису? Каждый раз нам придется начинать с самого начала.

Я, в шестьдесят лет, должен выкроить время для нового пациента — себя, чтобы осознать, почему все годы после смерти Марты я притворялся, что стал евнухом, что моя сексуальная жизнь кончена. И почему одной минуты общения с другим новым пациентом, Франсиной Уидмер, хватило, чтобы между ног вновь зажужжал маленький моторчик, дарованный нам Господом? Мы — врачи, пациенты нам верят, они открывают нам свою душу, мы не можем злоупотреблять своей властью над ними, не можем вторгаться в их сексуальную жизнь. Однако это ложь, мы вторгаемся, вторгаемся!

Для моего поколения психоанализ — последняя надежда. Мои друзья увлеклись так называемой трансцендентальной медитацией. Некоторые из них уезжали на уик-энд в одно из тех мест, где очищают душу групповой терапией, но не думаю, чтобы хоть кто-то из них ложился на кушетку психоаналитика. Зачем тратить время и деньги? Я не хочу входить в лабиринт, чтобы найти себя. Я общалась с разными людьми с момента поступления в Рэдклифф.

Мои родители представляют себе Кембридж и Бостон по старым книгам. А в жизни все не так! Со всеми колледжами, включая и мой, это идеальное место для тех, кого интересуют экзотические личности. Под последними я подразумеваю людей, отличных от папы и мамы. Круг общения мамы ограничен республиканскими дамами. А отец состоит в клубах, куда принимают только таких, как он. В большом же зоопарке, вроде Бостона, хочется посмотреть на обитателей других клеток.

В детстве, когда мы оказывались в каком-либо месте, которое моя мама обычно называла «общественным», к примеру, в городском бассейне, и кто-то из подростков, стоя на вышке, крестился перед тем, как прыгнуть в воду, мама бросала на отца укоризненный взгляд, как бы говоря, что ей приходится терпеть присутствие людей, на виду у всех ковыряющих в носу. Так вот, в Кембридже, куда они отправили меня, хватало таких вот крестящихся католиков, и некоторые из них ходили в церкви, разукрашенные изнутри, словно игровые автоматы. Наша пресвитерианская церковь, даже когда собираются люди, выглядит так, словно в ней давно не вытирали пыль. В Гарварде я встречала юношей-евреев, у которых не закрывался рот, причем говорили они все равно о чем с таким пылом, что пугали меня, пока я к этому не привыкла. Они не знали, что в разговоре подобная горячность неуместна, и, если ты хочешь что-то сказать, делать это надо спокойно, подбирая слова, которые никого не обидят. Я не говорю, что в колледже не было протестантов, которые что-то горячо отстаивали, но эти еврейские парни, черт, они могли горой стоять за что угодно, словно защищали что-то материальное, а не предмет словесного спора. Также я встретила в Кембридже представителей других национальностей, греков, девушек-ирландок, рыжеволосых и с веснушками по всему телу.

Сколь волнительно попасть в большой вольер, полный странных животных. Разнообразие это поддерживает высокий уровень адреналина в крови в затягивающихся допоздна посиделках, но долгие споры и бессонница — смесь неважнецкая. Именно в Рэдклиффе я начала завидовать людям, которые спали всю ночь да еще прихватывали большую часть утра. Я вставала рано даже по воскресеньям. И подчеркнула строку в «Дневниках» Кафки: «Заснул, проснулся, заснул, проснулся, ужасная жизнь».

После окончания колледжа отец подарил мне шесть божественных месяцев в Европе. Там я спала каждую ночь. Может, в этом ключ к разгадке?

Я поселилась с несколькими девушками в Нью-Йорке, прыгала с одной работы на другую, и бессонница не замедлила вернуться. Мне требовался якорь, точка опоры. Работа, или мужчина, или и первое и второе? Даже тогда меня интересовали международные отношения, а потому я надела платье, тыркнулась в ООН и, к моему изумлению, довольно легко получила хорошую работу благодаря моей американской внешности, превосходным рекомендациям, отсутствию малейшего акцента. Да и как можно отказать даме?