Кристофер Ишервуд - Прощай, Берлин

Рассмеявшись, он похлопал меня по плечу. Его слова услышали люди, сидевшие поблизости. Реакция была странной. То ли они просто не поверили своим ушам, то ли были так напуганы, что притворились, будто ничего не слышали, и продолжали попивать чай, оглушенные ужасом. Никогда в жизни я не чувствовал себя так неловко.

(Но приемы Д. имеют свои преимущества. Его ни разу не арестовывали. Через два месяца он успешно пересек границу с Голландией.)

Сегодня утром я шел по Бюловштрассе. Фашисты громили дом мелкого либерального издателя-пацифиста. Подогнали грузовик и нагрузили его доверху книгами. Водитель насмешливо зачитывал толпе их названия.

— «Nie Wieder Krieg!» [26] Нет — войне! (нем.). — выкрикивал он, поднимая одну из них за уголок обложки с таким отвращением, будто в руках у него омерзительная рептилия. Раздался взрыв хохота.

— Нет — войне! — отозвалась толстая хорошо одетая женщина с издевательским смешком. — Надо же!

Один из моих постоянных учеников, герр N., служил комиссаром полиции во время Веймарской республики. Он приходит ко мне каждый день. Хочет усовершенствовать свой английский, собирается работать в Соединенных Штатах. Курьез состоит в том, что я даю уроки, разъезжая по улицам с герром N. в его закрытой машине. Сам N. никогда не приходит ко мне домой, посылает за мной шофера, и мы тотчас же трогаемся в путь. Иногда мы останавливаемся на несколько минут у Тиргартена и прогуливаемся по дорожкам — шофер все время следует за нами на почтительном расстоянии.

Герр N. в основном рассказывает о своей семье. Он волнуется за сына — у молодого человека очень хрупкое здоровье. Он вынужден оставить его в Германии, где ему будут делать операцию. Жена тоже хрупкая женщина. Он надеется, что путешествие не утомит ее. Он описывает симптомы ее болезни и лекарства, которые она принимает. Рассказывает о детстве сына. Наши вежливые, спокойные беседы все более сближают нас. Герр N. всегда очаровательно любезен, он серьезно и внимательно выслушивает мои объяснения по грамматике. В его словах неизменно звучит глубокая грусть.

Мы никогда не разговариваем о политике, но я знаю, что герр N. враждебно настроен к нацизму, а возможно, над ним висит угроза ареста. Однажды утром, проезжая по Унтер-ден-Линден, мы увидели группу самодовольных, о чем-то болтающих штурмовиков, загородивших тротуар. Прохожим приходилось идти по сточной канаве. Герр N. улыбался слабой улыбкой:

— Сегодня много странного можно увидеть на улице. — Это было его единственное замечание.

Иногда он наклоняется к окну и в мрачном оцепенении печально вглядывается в здание или сквер, словно желая запечатлеть их в своей памяти, сказать им «прощайте».

Завтра я уезжаю в Англию. Через несколько недель я вернусь, но лишь затем, чтобы забрать вещи и покинуть Берлин уже навсегда.

Бедная фрейлейн Шредер безутешна.

— Никогда я больше не встречу такого джентльмена, как вы, герр Исиву — в том, что касается оплаты. Совершенно не понимаю, что вас понуждает так внезапно уехать из Берлина.

Нет смысла что-либо объяснять ей или говорить о политике. Она уже сумела приспособиться, как будет приспосабливаться к любому новому режиму. Сегодня утром я даже слышал, как она в разговоре со швейцаром почтительно отзывалась о фюрере. Если бы кто-нибудь напомнил ей, что прошлой осенью на выборах она голосовала за коммунистов, она бы горячо отрицала это, и притом совершенно искренне. Она попросту вписывается в обстановку по законам природы, как зверь, зимой меняющий шерсть. Тысячи таких, как фрейлейн Шредер, сейчас приноравливаются к новым обстоятельствам. В конце концов правительства приходят и уходят, а они обречены жить в этом городе.

Солнце сегодня ослепительно яркое, но мягкое и теплое. Я выхожу на последнюю утреннюю прогулку без пальто и шляпы. Светит солнце, а Гитлер — хозяин города. Светит солнце, а десятки моих друзей — мои ученики из рабочей школы, мужчины и женщины, которых я встречал в организации, в тюрьмах; возможно, их уже нет в живых. Но думаю я сейчас не о них — чистые духом, самоотверженные герои, они знали о риске и шли на него. Я думаю о бедном Руди в этой нелепой косоворотке. Его смешная детская игра в приключения обернулась серьезным делом. Нацисты сыграют с ним эту партию. Они не будут смеяться над ним, они примут за чистую монету ту роль, которую он себе придумал. Может быть, в эту самую минуту его пытают.

Я ловлю взглядом свое отражение в витрине магазина и ужасаюсь тому, что улыбаюсь. Трудно удержаться от улыбки в такой чудесный день. Как обычно грохочут трамваи. И у них, и у людей на тротуаре, и у купола вокзала Ноллендорфплатц, похожего на стеганый чехольчик на чайнике, знакомый до боли вид, они поразительно похожи на самое обыкновенное и приятное воспоминание — как хорошая фотография.