Хуан Онетти - Манящая бездна ада. Повести и рассказы

Он ушел, широко шагая и так раскачиваясь всем телом, как будто намеревался вскочить на лошадь, которой рядом с ним не было.

Затем было письмо из Буэнос-Айреса от Тито Перотти. В нем он объяснял не то причину, не то причины своего отъезда, сокрушался по поводу неблагоприятного впечатления, которое мог произвести на меня тогда, на рынке, настаивал на сказанном ранее, заискивал передо мной. Завел было разговор о том, что вот он-то как раз видел Амбросио, выдумавшего козла.

«Я понял, что это он, еще стоя в дверях ресторана. Он развалился на стуле напротив Риты, глядя поверх ее головы, посасывая мундштук и методично выпуская дым. Он рассматривал — больше-то ему и делать было нечего — совсем новые, чуть влажные, ржавого цвета обои с золотыми в полосочку пагодами. Я подошел к стойке и что-то заказал, выбрав позицию, удобную для наблюдения. Рита мне назначила на двенадцать, а я явился в половине первого. Одет он был заурядно и бедновато, галстук темный, бабочкой, а длинные, блестящие, вьющиеся волосы напоминали только что уложенную женскую прическу. Он созерцал обои и сосал мундштук».

Вот приблизительный смысл того, что я прочитал, если перевести написанное с жаргона, на котором изъяснялся Тито еще тогда, на рынке. Не больше, потому что я и так уже знал слишком много, а может быть, с некоторых пор и вообще ничего не знал. То ли я порвал письмо, то ли оно затерялось где-то в недрах моего письменного стола. Если да, оно, вероятно, уже пожелтело, да и все мы, кто так или иначе принимал участие в этой истории, вкупе с покойными женщиной и козлом, за последний год тоже сильно состарились.

Вот, собственно говоря, и все, с чем я остался. То есть ни с чем. С безнадежной неразберихой, с рассказом, у которого не может быть конца, с двусмысленностями, с вопиющими противоречиями даже в том немногом, что предоставлялось в мое распоряжение. Мне, во всяком случае, была известна только последняя глава, повествующая о закате жаркого дня на кладбище. Но смысл виденного мне был неведом, а идея розысков и проверок казалась неприемлемой.

Все же по прошествии времени, после долгих раздумий о том, существовал ли козел вообще, я за несколько вечеров написал эту историю. Кое-где я сознательно позволял себе некоторые отклонения; и я не стал бы спорить, если бы Хорхе или Тито вознамерились отрицать самый факт наших встреч; меня также не очень удивила бы безрезультатность всех раскопок, предпринятых на территории дома Малабии, равно как и тщетность исследования кладбищенских реестров.

По крайней мере, единственно достоверный вывод, вытекающий из вышеизложенного, состоит в следующем: когда я поставил точку, в моей душе воцарился покой, и я понял — мне удалось добиться самого главного, того, что составляет наибольшую трудность при решении подобных задач, — я принял вызов и превратил в победу одно из повседневных житейских поражений.

Дорогая моя Такая Печальная, понимаю, что, несмотря на связывающие нас неисчислимые и необъяснимые узы, настал час поблагодарить друг друга за нежную близость последних месяцев и распрощаться навеки. Ты извлечешь из этого только пользу. Боюсь, мы никогда друг друга по-настоящему не понимали; признаю свою вину, свою ответственность и поражение. Пытаюсь оправдаться — только перед нами, конечно, — ссылаясь на то, как трудно плыть меж двух течений на протяжении десяти страниц. Признаю также заслуженным благом все счастливые минуты. Во всяком случае, прости. Никогда больше я не взгляну тебе в лицо, никогда ты не увидишь моего.

Несколько лет, быть может, много лет назад — а в редкие минуты счастья, ей казалось, только вчера, — она попала в квартиру мужчины. Обычная спальня, грязная, запущенная ванная комната, дребезжащий лифт — вот и все, что осталось в памяти от дома. Произошло это до замужества, совсем незадолго.

Она пришла сама, хотела, чтобы случилось нечто необычайное — самое грубое или самое вялое и сулящее разочарование, — то, что избавило бы ее от одиночества, от неведения. О будущем она не думала и готова была от него отказаться. Но страх, ничего общего не имевший с давней болью, вынудил ее сказать «нет», защищаться руками, отбиваться ногами. Осталось лишь острое ощущение близости мужского тела, прокаленного солнцем и приморским песком.

На рассвете, когда она уже была одна и далеко, ей приснилось, что этой же или совсем другой ночью она идет, почти обнаженная, в короткой рубашонке, и тащит пустой чемодан. Обреченная на отчаяние, с трудом переступая босыми ногами, она брела по пустынным, обсаженным деревьями улицам, медленно и все же держась прямо, почти вызывающе.