Хуан Онетти - Манящая бездна ада. Повести и рассказы

И, однако, ничего похожего он не произнес. Хотя я бы выслушал, не возразив ни слова.

— Вы, наверно, помните те каникулы, — начал он виновато, но никак не смущенно. — Встреча на кладбище, ночной разговор. Хромой козел.

— Козел и женщина, — подхватил я. — Ну как же, я ведь попытался угадать, как это было, и написал кое-что. Да и забыл совсем. Мне бы хотелось, чтобы вы взглянули и сказали, что вы об этом думаете. Это очень коротко.

И я стал шарить в письменном столе, а он молчал, стараясь, чтобы я почувствовал это его молчание.

— Всего несколько страниц, — сказал я, протягивая ему листки. — Результат бессонницы, скуки и к тому же единственный способ разделить ваши страдания.

Тогда он посмотрел на часы, другого способа выразить свое неудовольствие у него не было. Впрочем, и он, и я понимали, что он пробудет столько, сколько понадобится, чтобы прочитать. Он сел, и свет упал на его молодое, но по сравнению с прошлым годом возмужавшее, на год постаревшее, слегка искаженное каким-то тайным страхом лицо. Я взял было книгу, но тут же отложил ее.

В течение получаса я смотрел, как он с трубкой в зубах читает то, что я написал. Я знал, что мой взгляд ему мешает, что ему трудно сидеть с непроницаемым видом. Он был уже не тот, что в прошлом году, но я еще не мог понять, в какую сторону он изменился, какого еще свинства он успел нахвататься за прошедшие двенадцать месяцев и что от этого в нем осталось. Окончив чтение, он выколотил трубку и принялся набивать ее снова, не поднимая глаз, сосредоточившись на каких-то своих выкладках, не обращая на меня ровно никакого внимания и в то же время понимая, что я в любой момент могу нарушить молчание. Встав, он прошелся к окну, раскачиваясь всем телом, как человек, уставший от верховой езды, стуча блестящими, только что начищенными сапогами. Слишком новыми сапогами, во всяком случае, слишком новыми для того крестьянского одеяния, в котором он щеголял на этих каникулах. Высунув голову в окно, он ласково окликнул лошадь. А потом медленно возвратился к освещенному пятну письменного стола, улыбаясь, совершенно уверенный в том, что сделанный им выбор очень хорош, лучше некуда.

— Просто отлично, — тихо и серьезно заметил он, как бы обращаясь к самому себе, довольно и слегка удивленно.

Это уже нечто, подумалось мне: он стал принимать себя всерьез и не с прежними отчаянием и безнадежностью, а совершенно спокойно, не подозревая о жалком впечатлении, которое производит, не ощущая насмешки. Почти так же серьезно, как его папаша или любой партнер по игре в покер из клуба «Прогресо».

— Что ж, очень рад, — сказал я. — Но в конце концов это не имеет значения. Я ведь говорил, что меня интересует лишь, правильно это или нет.

— Правильно. Все было именно так. Вот только… — Может быть, он еще не вполне убедился в том, что нашел нужное и с помощью этой выдумки ему удастся стереть память о прошлом. Он опять сел и опять улыбнулся с извиняющимся видом. — Это просто удивительно. В самом деле, был человек, изобретший сказку для приезжающих, потом другой, добавивший козленка — деталь абсурдную, но эффективную. И то правда, что ненависть к козлу она сменила на любовь, что вначале она восприняла козла как унижение, которому ее неизвестно почему подвергли, а потом защищала его всеми доступными ей способами, неизменно, независимо от переездов, от того, кто был с ней, независимо от решений покончить с собой. Так защищают то, что любят, самое дорогое и единственное. Ведь если, кроме этого, есть еще что-то, не следует употреблять слово «любовь», слишком оно громко звучит. У любви один путь, но никогда мы не знаем, насколько сильна и глубока наша любовь и насколько сильна и глубока любовь к нам. И к тому же несомненно, что она пошла на это из-за козла, чтобы его содержать. Я мог бы дать ей эти ничтожные деньги, не принося при этом особых жертв. Но я предпочел превратиться в мужчину, чье лицо, как следует из ваших записок, мне так хотелось повидать, в одного из многих, осужденных на ожидание в комнате, на безымянность. Тот-то ведь исчез, я никогда его не видал и пришел на его место, так и не встретив. Наступил мой черед стать одним из многих, но в некотором смысле и большим. Теперь я ждал ее в одной из тех грязных, постоянно сменяющихся комнат, в которые из-за козла нам приходилось вселяться и из-за него же съезжать с них. Мне чего-то не хватало, что-то было нужно, и вот я это обрел. Год или около того длилось мое падение, все это время я отлеживал бока, не ходил на лекции и хохотал про себя, как только думал о том, что было бы, если бы меня увидел отец: воображаю, как он вошел бы в одну из вонючих коробок, в которых мы обитали, так и представляю его будто наяву — ведь он не в состоянии и строчки грамотно написать, точку поставить, мысль завершить, а скобки он просто указывает движением руки и бровей. Впрочем, весь тот год, что я водил его за нос, я переписывался с ним, как примерный сын. Словом, как говорят дома, я не отбился от рук. Выходя из себя, потея от той смешанной с ненавистью тоски, от которой люди чернеют так, как не чернеют ни от какой разлуки, ни от какого тяжкого труда на холоде, я писал им письма каждую неделю. Ну, и в этом году, ясное дело, тоже. Конечно, тогда мои письма смахивали на списанные из письмовника для любящих детей в разлуке с родителями. Я тут перечел их.