Антон Уткин - Дорога в снегопад

Несколько, а именно «Лягушка-путешественница» Гаршина, «Гуттаперчивый мальчик» Григоровича, «Мойдодыр», «Колобок», «Девочка Снегурочка» Даля, «Петух и краски» Сутеева, «Слон» Куприна — одним словом, классика жанра, нашлись у нее дома, остальные нужно было просто купить, однако в книжных магазинах, куда она наведалась, они почему-то не продавались.

Она заехала в родительскую квартиру на Барклая и задержалась там на целый день, словно бы ненадолго эмигрировала в детство. Здесь она отыскала еще «Моего дедушку» Расула Гамзатова и «Дудочку и кувшинчик» Катаева. А «Зеленую кобылку» она читала, когда на осенних каникулах в 78-м году они со своим уже дедушкой сидели в Филевском парке на скамье, она читала Бажова, а дедушка — «Советскую Россию», и некий фотокорреспондент, блуждавший по городу в поисках образов, запечатлел эту сценку, и снимок с заголовком «Читающий народ» поместили в «Литературной газете».

Почти каждая иллюстрация в этих чуть потрепанных детских книжицах вызывала в памяти Киры такие же рисунки ее собственной жизни. Конечно, были в году и снежные зимы, и санки, и коньки, и лето, полное ягод и неказистых северных фруктов, и дачные приключения, и все же самой главной, самой эпической картиной детства оставалось начало мая, когда природа одевалась зеленью, деревья листвой, дедушка облачался в свой мундир, увешанный наградами на разноцветных колодках, и они с Кирой, украшенной пышнейшим из бантов, ехали куда-то в центр, на площадь, где дедушка встречался с такими же пожилыми людьми, и у них тоже было множество разноцветных наград. Кира плохо понимала, что сделали все эти люди, но все же чувствовала, что сделали они нечто такое, что навсегда дарит ей чувство безопасности, и казались ей добрыми-предобрыми, и она — в белых гольфах, в кремовых туфельках, с этим роскошным сложноподчиненным бантом — казалась себе прозрачной, воздушной, осужденной на счастье всеми этими людьми, и образ мира поэтому слагался из этого майского солнца, из клейкого аромата распускающихся тополей.

Но время не стояло на месте и исподволь делало свое дело: с годами людей, похожих на дедушку, становилось все меньше, а потом и самого дедушки стало как будто меньше, он больше никуда не выходил и только в теплую погоду часами сидел на балконе, и волосы у него на голове истончились и из снежно-белых сделались желтоватыми.

В положенные сроки тополя распускались и доныне, но не было уже в этом явлении природы того волшебного чувства безбрежности жизни.

И сейчас, разглядывая всех этих румяных колобков, ящерок, увенчанных золотыми коронами, добродушных медведей, не страшных волков, милого Ванечку, вцепившегося в шею белоснежного лебедя, Кира почувствовала жалость к себе и одновременно нежность к этому безвозвратно ушедшему миру, который-то и существует только, с грустью подумала она, пока существует она сама. И вместе с этим она — впервые за очень долгое время — ощутила такую же нежность к настоящему.

В добыче недостающих книг оставалось уповать на Интернет, и это неожиданно оказалось интересным и даже азартным занятием. За две недели список путем вычеркивания уменьшился на две трети. Красовались уже в нем и подлинные раритеты, такие как «Где ты ходишь, осень?» Якова Акима, «Впередсмотрящий» Эммы Мошковской и «Кто в кустарниках живет?» Александра Тамбиева, но Кира не довольствовалась достигнутым: отчего-то ей казалось важным исполнить этот урок буквально и разыскать весь их набор. Перед Маминым-Сибиряком и его «Сказочкой про козявочку» спасовал и всесильный Интернет, и тогда она просто отправилась в начало Нового Арбата, уставленного книжными лотками, и сделала заказ торговцам. Торговцы не подвели: в две недели они раздобыли и «Крота в городе», и пресловутую «Сказочку про козявочку»; не смогли достать только «Где тут Петя, где Сережа?» Самуила Маршака. Здесь Кира смягчилась и решила, что без Пети с Сережей все-таки можно будет как-нибудь обойтись. Женщина, которая не умела пользоваться компьютером и которую звали Анной Дмитриевной, сообщила ей, что ближайшая поездка в Пашин намечена на 15 ноября. «Где тут Петя, где Сережа?» — напевала Кира, загодя перебирая Гошины детские вещи. — «Где тут Митя, где Алеша?»

Порой Митю посещали мысли о том, все ли тайное рано или поздно становится явным, и если нет, то где хранилище этих поступков, и благих, и тех, которые между людьми принято называть грехами. Само это слово — грех — рождало в Митином сознании, наверное, по соблазнительному созвучию, некую упрямую ассоциацию с гречихой. И не блюдом, известным под именем гречневой каши, а именно с гречихой — сухой, сыпучей массой. Ему никогда не приходилось видеть, как растет гречиха, а может быть, все-таки и видел, да только не знал, что это именно она. Однажды он даже запустил руку в красивую кухонную посудину и, подержав на ладони горсть ее, медленно пропустил сквозь пальцы коричнево-серые семена, похожие на крошечные коробочки хлопка. Вот примерно так причудливо, как-то фонетически манипулировали в ми-тиной голове вопросы этики и морали, хотя первое из этих слов он понимал как безупречную физическую чистоплотность, а второе смутно говорило ему что-то о философии, нечто о Вовенарге или Адаме Смите.