Антон Уткин - Дорога в снегопад

— Видите ли, — сказал тогда Алексей, — вы проделали немалый путь до этого кабинета. Годы, в которые это происходило, все мы хорошо знаем — сами живали. И мне кажется, что столь необыкновенное благосостояние возможно было приобрести исключительно за счет других людей. Я вашей жизни не знаю, не хочу сказать, что вы лично кого-то там ограбили на большой дороге. Но выходит-то так. Наши предки кровью платили, чтобы жизнь стала справедливей, а мы на них наплевали.

Андрея Николаевича действительно не задели слова Алексея — во всяком случае, лицо его выражало не обиду, а какое-то неподдельное любопытство, как если бы ему пришлось созерцать некое диковинное животное.

— Вы поклонник советской власти? — поинтересовался он.

— Не в этом дело. Просто христианское общество равняется по слабому, а не по сильному.

— Ах, вот что… Христианское общество… — с неопределенной интонацией повторил за ним Андрей Николаевич, поднялся из своего кресла, подошел к окну и уставился во дворик, на неказистого таджика в оранжевом жилете, сметавшего в кучи нападавшую листву двух наклонно стоящих ясеней.

— Так вот, я, если позволите, продолжу свою мысль.

Андрей Николаевич все еще стоял спиной к Алексею и только едва заметно кивнул.

— Коль скоро вы не постеснялись ограничить других людей в доступе к средствам жизни, то и открытие свое не станете делать всеобщим достоянием. А это противоречит всем тем принципам, по которым до сего дня развивалась наука.

Андрей Николаевич по-прежнему стоял, глядя в окно, и только слушал.

— Вы искренне поверили в то, что этот мир принадлежит вам, — сказал Алексей, — но, уверяю вас, он по-прежнему принадлежит Господу Богу, это мир Божий.

— Может быть, все-таки кофе? — повернулся наконец Андрей Николаевич. Лицо его и впрямь сохраняло абсолютную невозмутимость. — С корицей?

— Простите, я пойду, — сказал Алексей.

— Ну что же, — сказал хозяин кабинета после небольшой задумчивости, — желаю вам успехов на поприще всеобщего благоденствия.

— Спасибо, — ответил Алексей, поднимаясь, — если говорите искренне.

— Почему нет? — Андрей Николаевич опять развел руки, на этот раз показывая неподдельное недоумение. — Просто, разрешите и вам заметить, вы неправильно все понимаете.

— Тогда позвольте мне остаться при своем заблуждении, — холодно сказал Алексей и пошел к двери.

Первым его побуждением по выходе от Андрея Николаевича было немедленно купить билет в Лондон, но чем дальше он отходил от злополучного особняка, тем порыв этот слабел и малодушие проходило. Алексей вышел на Суворовский, дошел до Дома журналистов и с облегчением плюхнулся на деревянную скамью у столика на открытой веранде. В эти дни бабье лето вернулось еще разок, как-будто что-то забыло в обреченном на осень городе, и столики с улицы еще не убирали.

— Водки, — сказал он официанту, даже не глянув на него. — Какая есть?

— «Путинка», «Журавли», «Зеленая марка»… — начал перечислять тот.

— Вот этой, — перебил его Алексей. — Грамм двести, пожалуйста.

Он отрешенно пил водку, запивал ее пивом, глядя в угол двора, где съежился памятник военным корреспондентам, погибшим на фронте Отечественной войны. Огромный кривой тополь, уцелевший после гибельного для бульваров урагана 1999-го, лениво, царственно шевелил листьями, как будто старик двигал скрюченными подагрой пальцами, и Алексей думал, что он, этот тополь, имеет право себе это позволить. Тополь видел и Наполеона, и ноябрьские бои юнкеров в семнадцатом, и аэростаты, и желтые стрелы прожекторов, чертившие в зимнем небе сорок первого…

И вот в этих почти неизменных декорациях развернулась какая-то совсем новая, очередная жизнь. Одно время ему действительно показалось, что позор заключительного десятилетия XX века худо-бедно преодолен, что страна, как утопленник, коснувшись ногами дна, начала медленно всплывать к свету из мрачных глубин. Он даже удивлялся, что поворот к лучшему случился так скоро. Но сейчас, после встречи с Андреем Николаевичем, он не то чтобы понял, — понимать-то он понимал, — а прямо-таки ощутил, что ничего не изменилось, а только видоизменилось. Зло приоделось, научилось болтать. Анархия, под которой в 90-е понимали демократию, обрела суверенитет и вицмундир. Придумали себе генеалогию. Пенсионерам раздали по грошику, а отняли по два. Алексей искренне чувствовал себя наивным простофилей.

Сообразив, что уже достаточно пьян, он расплатился, дошел до «Арбатской» и сел в поезд. На «Киевской» напротив него села девушка. Некрасивая, стеснительная, небогато одетая. Все ее бесхитростные желания, вложенные в нее природой, были написаны на лице ее столь ясно и беспомощно, что Алексей содрогнулся от сочувствия. «Милая, — подумал он с грустью. — Наплевать тебе на политическую систему и парламентскую демократию. Хочешь ты замуж, да ребенка родить, сыночка или доченьку. И чтоб не пил, не курил… Не пил. Достаточно, — ограничил себя Алексей. — Вот какая жизнь у тебя будет? Будешь работать, надеяться. Будешь обзванивать клиентов, предлагать скидки на междугородную связь. А тебя будут через раз на хер посылать. Обидно это, а? Будешь ловить взгляды в метро. А годы-то — фф-и-ить. Летят. Будешь плакать в подушку. Так и пройдет жизнь. А упыри тебе эти — пенсию четыре тысячи… Прости меня, что я ничего этого не могу тебе дать. Даже пенсии».