Антон Уткин - Дорога в снегопад

— Смотри ты, — заметил Алексей и даже остановился, чтобы полюбоваться этой нежданной картиной, — прямо как на какой-нибудь гравюре восемнадцатого века.

— Пожалуй, — согласился Костя Ренников. Был он сегодня отчего-то неразговорчив и подавлен, говорил невпопад, и было заметно, что есть нечто, гнетущее его и о чем он не прочь был бы высказаться. — Одноклассники жгут, — печально констатировал он, но Алексей не сразу понял, куда он клонит.

— Голубые-то у героев Плевны собираются еще?

— Да нет, вроде разогнали, — неуверенно ответил Костя.

Действительно, у памятника героям Плевны было чисто и пусто, даже слишком пусто, и, конечно, сами герои не могли выразить свое мнение относительно этой пустоты.

— Да с Катей у нас… — Костя положил разговор на правильный курс.

— Что?

— Нехорошо. Кто ж придумал этих «Одноклассников»-то, — покачал головой Костя. — С ума все посходили просто. Если в девяносто восьмом инфаркты считали после дефолта, то теперь разводы считают. Ну, ты, может, еще не въехал…

— Да нет, — усмехнулся Алексей, — въехал. Влетел.

— Да? — удивился Костя, но продолжил о своем. — Она, понимаешь… Ну я же чувствую.

— И кто, если не секрет?

— Да дизайнер там один. Виталий, блин. Хотя какая разница!

— Да нет, — задумчиво сказал Алексей, — есть разница… Женат?

— Вроде, — ответил Костя, и в том, как он это произнес, чувствовалось удовлетворение: супруга Виталия, если, конечно, сама не играла в одноклассников, была теперь самым верным, искренним и преданным его союзником.

— Ну так делать что-то надо, — предположил Алексей.

Костя цокнул языком:

— Делать? Что делать-то? Ничего тут не сделаешь. Люди все взрослые. Они решают, тетки.

— Тьфу, — возмутился Алексей. — Что за слово такое? Вообще я смотрю, сколько тут у нас слов гнусных всяких развелось. Просто беда.

Алексей поддерживал этот интимный разговор довольно легко, сочувствовал Косте и искренне осуждал Катю, — видимо, сам он еще до конца не отдавал себе отчет, что для Киры с Митей он уже стал таким вот Виталием.

— А с другой-то стороны глянуть, — с развязной великодушностью сказал Алексей, — чего жалеть-то? Нам по сорок скоро. А для них это вообще швах.

От таких слов Костя встал как вкопанный.

— Ну ты даешь! — только и вымолвил он, и улица Забелина тоже как бы потемнела от его негодования.

— А что? — с невинным видом изумился Алексей. — Она же тебе руки развязывает. Свобода, брат, свобода! Детей у вас нет.

— Да, свобода, — кисло повторил Костя. — Из рук прямо все валится. Контракт вон слетел…

— Она тебе разводиться не предлагала?

— Да нет, наоборот, — зарделся Костя. — Об этом речи нет и, чувствую, не будет. А как так жить — не понимаю. Не понимаю.

— Тогда и бояться нечего. Ну, подумаешь, зачесалось, с кем не бывает?

— С некоторыми вот не бывает, — зло, с досадой сказал Костя, а потом снова удивился и уточнил: — Ты так на это смотришь?

— Я так на это смотрю, — подтвердил Алексей.

— А любовь? — несколько вкрадчиво напомнил Костя.

Алексей, как бы спохватившись, согласно покивал.

— Ну тогда платок ей купи, — и он указал на индуса, державшего в руках ворох разноцветных шелковых платков, похожих на хвост жар-птицы.

Костя посмотрел на платки с презрением, а Алексей, напротив, не удержался и пропустил через пальцы какой-то оранжевый невесомый отрезок нежнейшей ткани.

Кира затаилась, и он тоже не напоминал о себе, но обоими владела пока еще нечеткая мысль, что это всего лишь затишье перед бурей, дань приличиям, что просто так все это уже закончиться не может, что неумолимое, неизбежное сближение уже началось, и по каким-то сложно объяснимым, однако же необходимым причинам сейчас нужно вести себя именно так, ничего не торопить, ибо время само знает приличный всему час, и он уже никак не обойдет их, а им не миновать его.

Алексей сидел у себя на кухне и наблюдал за облаками. Высоко-высоко самолет, словно сияющая игла, тащившая за собой толстую пушистую мохеровую нить инверсионного следа, прошивал их скопления, а потом снова показывался в оперативном просторе и полз по этой голубизне куда-то за тридевять земель, и Алексей держал его в поле зрения до последнего. Решение не возвращаться больше в Эдинбург, точнее, вернуться только для того, чтобы сдать лабораторию, видимо, зрело в нем давно, но только сейчас облеклось в виде отчетливой, осязаемой мысли, и он разглядывал ее, поворачивая так и сяк, как сложное насекомое, насаженное на иглу. Сегодня он поймал себя на том, что как будто уже примеривается к жизни здесь. Когда в 2000 году он уезжал из страны, он просто спасал физически себя и свою мать, и, конечно, тогда и мысли у него не могло возникнуть, что он может остаться за границей навсегда, даже ради работы. Но годы и привычка сделали свое дело: теперь противоположная мысль, мысль о возвращении, вызывала вполне понятные сомнения. Он постоянно думал о матери, понимал, как ей одиноко, и вот теперь к его сомнениям прибавилось новое обстоятельство, и оно начинало значить больше прочих.