Антон Уткин - Дорога в снегопад

В комнате у бабушки была прописана родная тетка Алексея, и когда некая девелоперская компания добилась в Москомимуществе решения о признании дома аварийным, то новая квартира в Южном Бутове досталась именно ей, хотя в подобной подачке от города она совсем не нуждалась, потому что уже с 1996 года жила припеваючи в соседнем переулке.

Тетка Алексея, Наталья Владимировна, младшая сестра Татьяны Владимировны, рано вышла замуж, и очень удачно. Супруг ее происходил из того же самого авиационного института, который и она закончила когда-то неизвестно зачем, с началом эры свободного предпринимательства принял участие в печально известном движении центров научно-технического творчества молодежи и рано прилепился к группе компаний «Менатеп», где сделал кое-какую карьеру.

Сестры не то чтобы не любили друг друга, а просто являли собой два решительно расходящихся типа жизни, причем расхождение это обозначилось еще в советское время. Разница в возрасте между ними составляла десять лет, но отнюдь не она отвечала здесь за распределение мировоззренческой светотени. Наталья считала свою старшую сестру простоватой неудачницей, мужа ее — отца Алексея — простофилей, и, в общем, с той точки, с которой обозревала жизнь, была в чем-то и права. Рано овдовевшая, Татьяна Владимировна в какой-то момент своей жизни безропотно, смиренно, как и было ей предначертано внутренним ее складом, исподволь пошла «в народ», другими словами, решилась прожить остаток жизни так, как если бы страна все еще пребывала в сонной эпохе Леонида Ильича. И когда Евдокия Ивановна, Алексеева остоженская бабушка, захворала, не Наталья Владимировна, а именно мать Алексея взяла ее к себе, в их совсем небольшую двухкомнатную квартиру, и это произошло столь естественно, что даже не обсуждалось.

Хоть как-то примиряло младшую сестру со старшей наличие у последней Алексея, и, видимо, Наталья искренне не могла взять в толк, как у такой непрактичной, несовременной матери вдруг оказался сын ученый, да еще настолько дельный и способный, что получил приглашение работать в европейском университете.

Если Татьяна Владимировна обладала спокойной, весьма приятной, но совершенно невызывающей внешностью, то младшая сестра до сих пор была привлекательна какой-то нечистой, развратной красотой; в то же время, следуя стремительно набиравшему силу поветрию, стала ханжески набожной, и Алексей недоумевал, как все это в ней уживалось.

Счастливый супруг ее, равно удачливый и в семейной жизни и на банковском поприще, Евгений Петрович одобрял остатки развратной прелести, но к набожности относился если не с прямым осуждением, то по меньшей мере снисходительно. Сам он верил в демократию самого первого, чистого розлива, искренне полагал, что Гайдар спас страну от голода, ненавидел коммунистов, хотя сам во время оно состоял в партии без малого пятнадцать лет, утверждал, что зажил по-настоящему только после 91-го года, черно-белых фотографий не хранил, да и вообще искать каких-либо следов старой жизни в этом доме, обставленном и оснащенном в духе текущего времени, было совершенно пустым делом. Увлечений в строгом смысле слова у супругов не было, если не применять это легкомысленное слово к православным симпатиям Натальи Владимировны: едва представлялась к тому возможность, они методично объезжали Европу, и делали эти вояжи не без задней мысли найти где-нибудь там уголок по сердцу, дабы провести в нем остаток своих дней. Две вещи пока еще связывали их с родиной: работа Евгения Петровича да сын Андрюша.

Андрюша достиг призывного возраста как раз в тот страшный год, когда занялась первая война в Чечне, и Алексей хорошо помнил, какими правдами и неправдами родители избавляли сына от военной службы. Андрюша окончил Плехановский институт, а ныне трудился арт-директором ночного клуба.

Мировоззренческие, бытовые и социальные отношения между матерью и теткой не были секретом для Алексея, и потому визит к ней Алексей оттягивал как только мог, но Татьяна Владимировна начала терять терпение, и в конце концов он решил исполнить эту повинность.

Еще длился дачный сезон, и в воскресенье старая Москва была безлюдна как нельзя кстати. И в этом безлюдье проступало робкое, усталое целомудрие. Словно улицы и переулки, отмахнувшись на время от притворного дурмана машин и людских потоков, тихо ликовали, что могут хоть недолго побыть самими собой, и дома как-то многозначительно переглядывались окнами, поигрывая заходящим солнцем как неким секретом, известным только им.