Григорий Ряжский - Точка

Девочек на апартаменте было семеро, и все разные, но две отличались сильно. Одна, рыжая, из украинского города Черновцы имела фамилию по мужу Счастливая, но была в разводе со своим мужем Счастливым из-за непомерно толстого тела, получившегося после родов первенца. Больше на этой Счастливой никто в Черновцах жениться не захотел, и тогда она собрала своё большеразмерное имущество и приехала в Москву искать другое счастье, столичное, но, не найдя, поступила в апартаменты, чтобы было на что содержать оставленное дома Счастливое дитя. В то, что Счастливую возьмут, сама она не верила до того момента, как расположилась ночевать на Шаболовке в комнате на двоих с Нинкой. Нинка и была всегда худой и продолжала оставаться самой тонкой на месте досуга, и поэтому получилось смешно: обе они были как два единства и две борьбы противоположностей, единства — по работе и соседству, а противоположностей — по наружности и весовой категории.

Другая, отличная от других девчонок жрица успеха на Шаболовке по имени Ирма, прибыла на Нинкин апартамент из другого, но ещё раньше — из города-героя Ульяновска, откуда родом сам Ленин, так представлялась. Была Ирма не самой толстой или же худой, а, наоборот, самой из всех пожилой. Для своих сорока трех лет выглядеть она ухитрялась на все пятьдесят пять с хвостиком. И в этом был фокус, в сутенерской мудрости содержателя Нинкиного притона. И расчет его подтверждался наличием обильной у той и у другой клиентуры, что у Счастливой, что у Ирмы.

Счастливую девчонки держали за свою, как пострадавшую по вине бывшего мужа: гормон — дело такое, непредсказуемое, сам, кто хочешь, попасть может на полноту послеродовую, если получится. Ирму же девки тихо ненавидели, тайно завидуя её выгодной старости, обеспечивающей ей процветание и упокой на будущее. Ирма и Счастливая имели другую оплатную шкалу, отдельную от других и в полтора раза выше, чем нормальные девчонки, но, тем не менее, всегда оборачивались востребованными. Очевидно, срабатывал закон особого спроса на элитный товар некатегорного качества, и, оказалось, под товар этот население шло отдельным косяком и тоже особое шло, население-то. Бывало, что до непосредственного соединения полов и не доходило, до интима. Один, к примеру, приходил к Счастливой два раза в неделю или три, чтобы поесть. Еду чокнутый приносил с собой и всегда красиво сервировал двухчасовой стол. Питание было дорогое и красивое, как и сама Счастливая в те моменты, пока ела, а странный визитер неотрывно глядел на неё и гладил обожаемый предмет по руке от локтя до запястья. Забраться куда выше, ниже или в сторону от руки потребности у него не возникало никогда. Иногда клиент плакал, иногда — нет. Длилось это по самый Нинкин уход с Шаболовки, когда уже ей стало там окончательно невыносимо. И какая была за этим тайна, за приходами дядьки того, не знал никто, даже сам содержатель, кто и придумал варианты ненормативной любви в стенах своего заведения.

Были и другие постоянники — так назывались прикипевшие к определенной девочке клиенты, но те уже числились чисто по сексу, по прихоти к специально толстым телам, как у Счастливой. А с этим делом при помощи толстолюбивого прихожанина со своей едой все у неё оставалось лучше некуда — она толстела на два сантиметра в месяц по длине ремешка, вернее, двух состроченных вместе ремешков с одной пряжкой. Счастливая человеком была общительным и хорошим рассказчиком, так что девчонки всегда были в курсе, кто с ней и как. Но с сексом или без, трогали её все непременно, трогали, мяли и ласкали Счастливое тело, пробовали на упругость и мягкость Счастливые груди, Счастливые ягодицы на Счастливой попе, процеловывали трижды Счастливый подбородок и Счастливые рыжие волосы, единственно нормальные по толщине в гигантском Счастливом организме. По ночам иногда, если обе не работали, Нинка слышала, как Счастливая тихо молилась под одеялом и благодарила свою судьбу на Шаболовке за такое к себе отношение, за такое неожиданное процветание, спрос и, если перевести в гривны по текущему курсу, то и богатство.

Свои многочисленные постоянники водились и у Ирмы, бабушки Ильича. Те странными не были в большинстве своем, потому что геронтофилия, оказалось вещь науке известная и представителей этого жесткого в смысле принципов направления удовольствий выявилось гораздо больше расчетной величины. Много было и молодежи среди почитателей Ирминого таланта быть старше собственных лет, и даже возникали время от времени лет до двадцати юнцы, также алчущие морщинистого возраста претендентки на шаболовскую постель. Но настойчивей других все же был Педофил. Прозвище прилипло сразу и не отлипало уже по самый Нинкин оттуда уход. Педофил от Ирмы млел и заикался, он разглаживал каждую складочку на съёжившемся от недостаточного обмена веществ теле, целовал многочисленные морщинки каждую по отдельности и нервически сжимал до и после любви отдельные фрагменты Ирминой поверхности, добавляя очередную временную складочку к уже имевшимся постоянным. Ирме внутренне это не нравилось, она считала это увлечение чрезмерным, но Педофил так трогательно производил над ней свои нежные опыты, изменяя складчатую картину любимой, что она терпела и выдавливала ему навстречу очередную порцию морщинистой улыбки.