Ирина Муравьева - Портрет Алтовити

Ева криво усмехнулась про себя.

– И я ему тогда поверил. П-п-просто поверил, и все. Потому что мы же детьми друг друга знали, и я знал его родителей. А они мне тогда казались б-б-безупречными. Откуда у таких людей могут быть дети-монстры, вы не знаете? И я не знал. И поверил, что это на него так н-н-накатило, и все. Потому что, когда я сам ее увидел, – он нежно взглянул на беременную, склонившуюся над тазом, – я же тоже с катушек съехал. Она, как у вас, в Америке, говорят, irresistible [61]. Потом он еще несколько раз появлялся за эти три года, хотя ему и некогда было, потому что они там, с компаньонами, наладили выпуск каких-то лекарственных трав, которые они якобы из Сибири поставляют в Америку, а на самом деле это все ширма, конечно. Там идут большие дела, все повязано. Начиная от русской церкви в Нью-Йорке и кончая д-д-другими структурами. Деньги, как говорится, не пахнут. А тем более когда их так много. Но эти люди, они… они не п-просто так деньги делают, – Арсений опять судорожно зевнул. – Ева, вы извините, мне нужно немн-н-ножко принять своего лекарства, а то т-трудно говорить…

Он быстро отхлебнул из стоящей на полу бутылки, закрыл глаза и отхлебнул еще раз. Глаза его прояснились.

– Они не просто так зарабатывают, – внятно повторил он, – у этих людей своя этика. Этика уголовников. Они сентиментальны и, кроме того, все время пытаются договориться с Богом. Они Его подкупают. Постятся, в церкви ходят. Добрые дела делают. Любят добрые дела до безобразия. Детей-калек любят, умирающих. Да, именно так: калек и умирающих. Отстегивают на хосписы, на детские приюты. Немного, но отстегивают. Чтобы, когда ночью вдруг станет страшно, вспомнить про свое доброе дело и успокоиться. Прослезившись при этом. Им ведь незнамо, что от их основного дела, от злого их дела, все эти калеки и происходят. И половина этих умирающих. Но это уже, дорогая моя, я о-п-пять в философию ударился… А Диночка не деньги любит, Диночка любит власть над мужчиной – это во-первых, и власть над обстоятельствами – во-вторых. Я ей сто раз пытался объяснить, что никакой власти над жизнью у нас нет и быть не может, не верит она мне – ну, никак!

Он закрыл глаза и опять быстро отхлебнул из бутылки.

– Она меня любит, – твердо сказал он, – но Степа ей заморочил голову. Она, конечно, там, в Нью-Йорке, вкалывает. – Он вопросительно-наивно посмотрел на Еву, словно спрашивая, нужно ли объяснять, что и как. – Диночка вкалывает. Потому что она хочет, как любая мать, подстраховать своего ребенка, набрать для него каких-то денег. Может быть, этим м-м-мас-сажем, – он запнулся и сделал большой глоток. – М-м-может быть, за это правда так хорошо платят…

Ева совсем опустила голову, смотрела на грязный, в белой гипсовой пыли, пол.

– А он предложил ей п-полное содержание.

– Как она в Нью-Йорке оказалась?

– А я на что? Я же американский гражданин. Мы поженились официально, она и попала. В Нью-Йорк. Там легче, чем в Европе. Место демократичное, всех растворяет, всасывает. Он ее к-как-то разыскал. Степа. А м-может, я не все знаю. И теперь, мне кажется, она п-перед выбором. П-п-первый раз перед настоящим выбором. Возвращаться ко мне или…

– Неужели такая irresistible? – с сомнением спросила Ева и пожалела, что спросила.

Глаза его налились кровью, руки затряслись.

– Такая! – с яростью сказал он. – Вы что, не видите?

Он с силой развернул к ней гипсовую беременную.

– Prima Vera! Вы что, не видите, какие линии? А скулы? А волосы?

Рыночная кошка брезгливо взглянула на Еву пустыми белыми глазами.

– Если она вас любит, – пробормотала Ева, – куда она денется?

– Слив-то не работает, – вдруг, словно вспомнив что-то самое важное, сказал он. – Вот она вернется, а в уборной слив не работает! Как здесь находиться? И я… Т-тоже не работаю. Без нее. Не п-п-получается…

– А как же это? – Ева кивнула головой на Гоголя.

– Это? – усмехнулся он. – Это тоже она. Эт-то энергия, найденная и освобожденная с помощью другой энергии. Сексуальной. Вы, м-может быть, не знаете, Ева, но одного без другого не п-получается. М-мирами п-правит жалость, люб-бовью внушена вселенной н-н-небывалость и жизни н-н-новизна… Грубо говоря…

– Тоже Пастернак?

– Т-тоже. Я других хуже знаю. Ну, как ты там? – Арсений повернулся к сосредоточенно пыхтящему Саше. – П-показывай давай, что ты там налепил…

На улице было светло и солнечно, легкие, почти незаметные снежинки кружились в воздухе.

Ева вздохнула с облегчением.

– I have to go home [62]. – Слова, как осы, впились в голову.