Ирина Муравьева - Портрет Алтовити

Он встал и нарочито спокойным жестом снял белую тряпку с центральной скульптуры.

Гоголь, с головой накрывшийся пледом, босой, стоял на высоко поднятой волне невидимого моря. За спиной у него вздувшийся от сильного ветра плед образовывал что-то вроде небольших, неодинаковых по величине и форме крыльев, а на голове складки того же самого пледа легли так, что по обе стороны нахмуренного лба наметились крошечные, как у новорожденного козленка, рожки. Лицо, оставленное ветру, было хитрым и бесстрашным лицом сумасшедшего, которому внезапно открылось такое, от чего он через секунду спрячется под свой плед и заскулит от ужаса.

Но самая первая минута открытия вызвала восторженное содрогание. Ужас подступал медленно, его время еще не наступило, и пока что ангел с младенческими рожками козленка, босой, похожий на старуху, вышедшую на берег разыгравшегося моря встречать лодку с рыбаками, среди которых у нее муж и, по крайней мере, трое сыновей, – сейчас этот уродливый ангел был на вершине блаженства.

– Каков? – любовно и гордо спросил Арсений и погладил Гоголя по голове.

– Замечательный, – искренне сказала Ева. – Очень. Но разве такого поставят?

– Поставят такого, которого сделает Шемякин, – грубо ответил он, – или Церетели. Но мой лучше. А вот еще, посмотрите. Диночка.

И он начал быстро освобождать от тряпок и полотенец остальные скульптуры.

Все они изображали одну и ту же женщину. Она была очень мала ростом, очень тонка и изящна, как статуэтка. Лицо ее абсолютно ничего не выражало и было похоже на лица глиняных кошек, которых продают на рынках. Женщина эта была застигнута в самых разных позах и в разные моменты своей жизни: то она шла куда-то, запахнувшись в плащ с капюшоном, то в очень короткой юбке и лифчике стояла, широко расставив ноги и словно бы предлагая себя прохожим, то молилась, застыв в позе грешницы на коленях, и по щекам у нее из ничего не выражающих глаз ползли медленные, крупные слезы. Самым странным показалось Еве одно небольшое изображение: женщина, похожая на глиняную кошку, была изображена беременной. Она держала таз, над которым наклонилась так низко, что лицо ее почти полностью завесилось длинными кудрявыми волосами, но было понятно, что она испытывает мучительный позыв к рвоте, которая через секунду начнет выворачивать из нее все внутренности.

Те же самые, неодинаковые по величине и форме крылья, которые легко можно было принять за лопатки согнувшейся хрупкой спины, топорщились, прикрытые рассыпавшимися волосами…

– Диночка, – сказал Арсений, – вот она со мной, и никуда не отпущу. Пусть хоть совсем не возвращается.

– Мне кажется, это очень хорошо, – прошептала Ева, – нет, вы действительно… Я даже не ожидала…

– М-м-мудака ожидали очередного? – вкусно и громко расхохотался он. – З-з-запойного дурака? А вы знаете, кстати, что у меня слив не работает?

– Что? – не поняла она. – Кто не работает?

– Слив, – спокойно объяснил он, – ну, этот, в уборной. Так что если парню пописать нужно будет, вы уж не обижайтесь… Водой из таза смываю, как могу… Завтра обещали водопроводчика прислать.

Ева смутилась и поднялась со стула.

– Вы мне хотели…

– Да, – кивнул он. – Хотел. Но вы еще не сегодня уезжаете. И не завтра. И главное не то, что мне нужно сыну передать. – Он вдруг судорожно зевнул, как будто захлебнулся. – Главное, что я вас п-п-попрошу: зайдите к ней. Она ведь тоже в Нью-Йорке, я вам наврал тогда, на Новый год, что не знаю, где она сейчас. Отлично знаю где. В Бруклине.

– Что она делает там, в Бруклине?

– Не знаю.

– А почему не приезжает?

– Не знаю.

– Откуда же вы знаете, что она именно там?

– Ну, это я как раз знаю точно. Тут есть один тип, один новый русский, бизнесмен из уголовников, наркотой сделал дикие деньги, а может, не только наркотой, он сейчас полетел туда, в Нью-Йорк, они ведь там все прячутся, в вашей Америке, у них т-т-там у всех green cards [60], и дома, и дети у них там в школы ходят. Ну, вы, может быть, с этим с-сталкивались. С-с-сталкивались?

Ева отрицательно покачала головой.

– Этот Степа вообще-то начинал как пианист, диплом Гнесинского училища, но п-п-пути Господни неисп-п-поведимы, так? А брат у него монах. Настоящий монах, на Севере где-то, в монастыре, С-с-степины грехи замаливает. А может, и свои т-т-тоже. Такой вот атаман К-к-кудеяр. Был такой у Некрасова, вы, может, и не читали. Это все темная публика. Я-то их обоих знаю по прежней, т-т-так сказать, жизни, когда один на фортепьяно играл, а другой лепил, вроде меня. Это К-к-кудеяр то есть. Лепил. Но потом нас всех жизнь развела. А к-к-когда мы росли вместе, п-пацанами, я к ним часто домой в гости ходил. Дом был очень хороший, мама литературу п-преподавала в старших классах, а папа был хирургом по почкам. Известный. Из старой п-п-профессорской семьи. Отсюда и Гнесинка, и все такое. Хороший б-б-был дом, чаем угощали, книги, домработница, Марь Петровна… Ну, я их обоих потом, конечно, из виду потерял. А когда приехал сюда, в Москву, из Америки, к Диночке, с-случайно столкнулся со Степой на улице. Он к-к-как раз вылезал из своего «Мерседеса», а я в свой садился. Шучу. А я мимо проходил. И он меня окликнул. И сам рассиропился. Детство, то, се, мама, папа… П-пригласил нас с Диночкой в ресторан. Мы пошли. И она ему приглянулась. И он ей с-с-сделал гнусное, грубо говоря, предложение. Он женат, и жена у него там, в Америке. Сидит с детьми. Не в Нью-Йорке даже, а где-то в глуши. В Нью-Хемпшире, что ли. А может, в Вермонте. Диночка над ним посмеялась. И все мне рассказала. Потому что я ей муж, и она меня б-б-безумно л-л-любит. Любила, во всяком случае. Я взбесился тогда и передал через секретаря – так-то к нему трудно п-пробиться – что, если я его еще раз рядом с ней увижу, ему не ж-ж-жить. Глупости, конечно. Что я ему с-сделаю? И он вдруг пришел к нам и извинился. Так прямо и пришел, без звонка, без предупреждения. Потому что он вообще-то клоун. Они оба клоуны: и брательник его, и он. Каждый в своем р-р-роде. И они любят эффекты. Т-т-театральные. Чтобы последний акт, знаете, с выстрелом или там с роковым свиданьем, а потом сразу з-з-занавес и аплодисменты.