Ясмин Гата - Ночь каллиграфов

Трепетный ритуал ожидания известен нам до малейших деталей.

Шли годы. Из ученицы я стала преподавательницей. И теперь, когда я мертва, мне больше некуда спешить. Моя память сохранила все, и воспоминания кажутся ощутимее, чем реальность. Вся прожитая жизнь со скоростью света пролетает мимо и, словно устав от собственного натиска, так же внезапно отступает. Все то, что я не уловила при жизни, в эти минуты является мне вспышками. И сейчас я могу рассказать про все видимое и невидимое, выпавшее на мою долю.

Воспоминания путаются, в темноте непросто отличить одно от другого. Я в смятении наблюдаю за их нашествием, будучи не в силах сопротивляться. Впрочем, стоит ли гнать прочь радостные картины, всплывающие со дна памяти? Особенно приятно вспоминать о том, как я начала преподавать в Академии искусств. Мне было тридцать лет, и учеников в аудитории было столько же. Первое мое занятие пришлось на сентябрь, месяц на стыке летнего зноя и нежной осени.

Ученики наблюдали за моими выверенными движениями. Сначала я покрасила лист: намазала его вязким составом, окунула в чайный отвар, а потом покрыла защитным слоем, чтобы чернила не проникли в волокно. Когда страница подсохла, я принялась полировать ее поверхность кремнем; в то время как камень скользил по шелковистой бумаге, мои ученики, словно в трансе, ритмично покачивались из стороны в сторону. Я обозначила строчки, проведя линии вдоль ниток, с равными интервалами натянутых вдоль листа, а потом рука уже задвигалась во власти языка пророка, калам принялся выводить вертикальные палочки букв, и на бумаге проступил хадис. [5] Рассказ о словах и делах пророка, сохраненный традицией. Чернила послушно ложились на страницу, предвосхищая мои команды. Дистиллированная сажа знала, что с этого начинается опыт каждого каллиграфа. Мне было забавно сдерживать ее натиск, она так и норовила наброситься на страницу. Желая меня разжалобить, она даже пустила черную слезу, оставив на листе кляксу.

Я приступила к письму. Кончик тростникового пера съежился от грусти и утопил свою боль в чернильнице. Собственный удел вдруг показался ему невыносимым. Говорят, что некоторые каламы живьем сбрасывают кожу, калечатся до крови, чтобы избежать казни. Нетерпеливые каллиграфы наискосок срезают им края и отправляют в отходы. Калам с подрезанным кончиком живет меньше, чем новый.

Мои ученики не подозревали, что каждый инструмент живет и дышит, для них все происходящее было сродни натюрморту. Поначалу услужливые мои инструменты были готовы к любым академическим упражнениям: выведению сложных разноцветных спиралей, расцвечиванию полей золотом. Позднее мои опыты стали смелее, и верные инструменты меня поддержали. Я принялась измываться над буквами, расставляя их по углам, вдали от собратьев, прижимая к листу так, что они, казалось, вот-вот задохнутся. Слова наскакивали друг на друга, терзали друг друга. Продуманная, методичная бойня, виртуозная схватка. Я дерзнула сделать то, что и не снилось моим предшественникам.

Однажды мне захотелось придать буквам объем, словно в пику закону притяжения. Имя Аллаха, гигантским шрифтом выведенное на листе, мрачно взглянуло на меня всеми своими буквами, повергая в ледяной ужас. Во время учебы в султанской школе каллиграфов подобных отступлений от правил я себе не позволяла.

Я прилежно выполняла классические упражнения, расцвечивала строки Корана, вырисовывала на полях розочки, унваны [6] Названия сур. и седвели. [7] Золотой ободок, обрамляющий каллиграфические тексты. Особенно хорошо мне удавались иллюстрации к молитвенным книгам во славу пророка: я рисовала на двойном развороте святилище Мекки, а напротив – святилище Медины, две святые земли, защищенные общей каменной стеной. Я изображала гробницы спутников пророка с многоцветными сводами.

Мой учитель, великий Мустафа Осман, дивился моей изобретательности и журил за излишнюю поспешность. Сам он неделями сидел в мастерской, как затворник, отказывался от общения с ближними, чтобы неспешно подготовиться к своему последнему труду, тугре [8] Монограмма оттоманских султанов, удостоверяющая подлинность официальных документов. султана Абдулазиза.

Случалось, кто-то из учеников задавал мне вопрос, который из года в год возникал в любой аудитории: «Как вам удалось пробиться в этой мужской профессии?» Мой ответ казался им уклончивым, убеждал лишь наполовину. Я же попросту уходила от ответа: говорила о своем упорстве, о годах ожесточенного ученичества, о первых словах похвалы, смешанной с удивлением, которые мне довелось услышать из уст учителя. На самом деле я вызвала интерес к себе, не прилагая к тому особых усилий.