Анита Мейсон - Иллюзионист

Симон снял свою золотую диадему и небрежно бросил ее на пол. Снял расшитую золотом мантию и отпихнул ее ногой в угол.

— Чем мы, в конце концов, занимаемся? — повернулся он к Елене.

— Если ты не знаешь, я и подавно, — сказала Елена. Она легла на постель и сняла свою диадему. — У меня болит голова от этой штуки.

— Ты знаешь, — вскричал Симон, — что в комнате, где мы совершали Обряд, был устроен небольшой алтарь, украшенный нашими образами?

— Да? Как предусмотрительно.

— Глупая женщина! — гневно сказал Симон. — Ты что, не понимаешь? Они поклоняются нам как божествам.

— Ничего удивительного, — сказала Елена. — А чего ты ожидал? Люди должны чему-то поклоняться. Пока ты им дал только какой-то далекий огонь. Они не могут поклоняться ему.

— Предполагалось, что они ничему не будут поклоняться. В этом вся суть. Во всех нас содержится Дух, мы все боги.

— Люди не хотят быть богами, — сказала Елена. — Это слишком большая ответственность.

Симон сел и обхватил голову руками. Потом поднял голову и посмотрел на вышитую золотом мантию, валяющуюся в углу.

— Золото и серебро, — сказал он. — Фалернское вино и фаршированный фазан. Знай, что делаешь, и делай что хочешь. Проблема в том, что если ты поначалу знаешь, что делаешь, то через полгода забываешь. Мы должны были попытаться освободиться от материального мира.

— Ты достиг в этом успеха, — сказала Елена. — Разве ты этого не хотел? Это плоды успеха.

— Думаешь, они понимают хоть слово из того, что я говорю? — спросил Симон.

— Сомневаюсь, — сказала Елена. — Как можно требовать этого от них, когда ты сам не делаешь того, о чем проповедуешь?

Симон смотрел на нее с удивлением. Она была серьезна.

— В чем ошибка? — спросил он.

Только теперь он понял, как безнадежно неправильно все это было. Он знал, что это началось уже давно, интуитивно реагируя скукой, и раздражительностью, и навязчивыми идеями, — например, будто за ним кто-то следит.

— Придется все начать сначала, — сказал он.

Это он тоже понял, только когда сказал. Он также понял, что ему делать дальше.

— Я ухожу, — сказал он. — Один.

Она едва слышно вздохнула. Он видел, что она этого ждала.

— Назад, к природе? — съязвила она.

— Нет, — сказал Симон. — Легко ладить с миром, если не живешь в нем. Но для меня это не годится. Нужно отправиться в самое сердце мира, а не бежать от него.

— И как ты собираешься это сделать, философ?

— Я поеду в Рим, — сказал он.

Когда настал последний день, Деметрий не знал, что был день. Он удивился, когда за ним пришли солдаты, и подумал, что это ошибка.

Его отвели по другую сторону стены. Его и еще троих. Он чувствовал шелковистую гладкость булыжников под ногами и видел, как пот скапливается в морщинах на солдатских лбах, прежде чем скатиться вниз.

Они дошли до места быстрее, чем он думал. Там были выстроены в ряд несколько деревянных шестов. Его руки к чему-то привязали.

Он уговаривал себя, что, возможно, все кончится быстро и ему не будет больно. Что ему дадут какое-нибудь средство, чтобы не чувствовать боли.

Ничего одурманивающего ему не дали: снадобий на всех не хватало, а он был рабом. Он испытывал неописуемую боль. Пока солнце не начало клониться к закату, прошло несколько часов.

— Я ничего не имею против Кефы, и я не понимаю, с какой стати я должен требовать объяснений у него, а не у тебя, поскольку, без сомнения, ты здесь главный.

Кефа внимательно смотрел в окно, где не было ничего интересного, кроме белья, сушившегося на веревке на крыше дома напротив.

— Прошу тебя поверить, — сказал Иаков Благочестивый, — что я никого не посылал вмешиваться в твою работу.

— Они прибыли из Иерусалима, и они сказали, что уполномочены тобой. Как ты это объяснишь?

Длинными черными ногтями Иаков огладил свою спутанную бороду — расчесать ее было бы невозможно. В душной комнате, в теплом вечернем воздухе, ощущался запах его нижнего белья. По его лбу ползла вошь. Он не обращал на нее внимания.

— Может быть, — сказал Иаков, — это мы вправе требовать от тебя объяснений, почему ты решил облегчить себе жизнь.

— Облегчить! — Комната задрожала от резкого смеха Савла. — Я тебе скажу, Иаков. Меня швыряли в тюрьму, осыпали побоями, пытались оклеветать…

— И нас тоже, — пробормотал Кефа.

— К тому же последние шесть месяцев я болел. Но все это время продолжал работать, несмотря на совершенно неимоверные трудности. На мою жизнь даже покушались. За два года я преодолел почти три тысячи миль, пешком и на дырявых лоханях, которые непригодны даже в гавани плавать, не то что в море; и все это время меня непрестанно лихорадило. — Он кивнул на своего спутника: — Спросите Варнаву.