Анита Мейсон: Иллюзионист

— Кровавая баня уже была, — возразил Флавий. — Двадцать человек убиты войсками и еще пятьдесят затоптаны разбегающейся в панике толпой. На мой взгляд, это бойня. А на ваш?

— Я потерял десять фунтов трагаканта во время этих беспорядков, — скорбно заметил торговец.

— И тем не менее это повторится, пока он занимает пост губернатора, — сказал банкир. — Он не понимает нашу провинцию.

— Других на эту должность и не назначают, — сказал Флавий.

Магистрат поджал губы и обратился к банкиру.

— Вы полагаете, им надо было позволить бесчинствовать на улицах? — спросил он холодно.

— Прежде всего, он сам и спровоцировал проблему, — сказал банкир.

— Как именно?

— Использовал ценности их храма для строительства своего проклятого акведука.

— Неужели! — Неподвижное, как маска, лицо магистрата передернулось от нетерпения. — В этом городе никогда не было настоящего водопровода. Им приходилось бесконечно строить новые цистерны. А вам случалось бывать там в дни праздников?

— Должен признаться, не случалось, — ответил банкир.

— Тогда я вам скажу, что там царит полный хаос. Несколько сотен тысяч паломников наводняют узкие улочки — даже телеге не проехать, все ведут своих овец к жертвенному алтарю, или что там они с ними делают, а воды и на местных-то жителей едва хватает. Вот это, — сказал магистрат, — действительно опасная ситуация.

— Звучит пугающе, — протянула Филоксена. — Там, должно быть, ужасно шумно от всего этого блеяния?

— Шум, — сказал магистрат, — ничто по сравнению с запахом.

— Тем не менее я настаиваю, — упрямо сказал банкир, — он не должен был использовать храмовую казну. Все знают, насколько они чувствительны к таким вещам.

— Я полагаю, — с горечью сказал торговец пряностями, — он мог взять требуемую сумму из налогов.

— Да в этом храме ничего нет, — неожиданно вступил в разговор молодой офицер от кавалерии в самом конце стола. — Мой прадед заходил туда, когда служил у Помпея. Он пуст. Ни образа, ничего. Просто пустое помещение.

— Как? — послышались недоверчивые голоса.

— Я тоже слышал об этом, — сказал банкир. Он повернулся к Симону: — Пусть наш высокий гость скажет нам. Это правда?

— Я не принадлежу к этой вере, — сказал Симон, изучая собственное отражение в багряном вине, — но я могу сказать вам. Да, это правда. В святая святых пусто.

После его слов наступила неожиданная тишина, словно древняя непреклонность религии, о которой шла речь, снизошла на миг с горных твердынь, где она нашла приют, и воцарилась в этой элегантной зале.

Неловкую тишину прервала вдова, которая наклонилась к Симону так, что стала видна белая ложбинка между ее грудями.

— Наш высокий гость, — тихо сказала она, — был молчалив сегодня. Разумеется, мы знаем, что скромность — признак настоящего таланта, но нам все же хотелось бы услышать от него несколько слов. Наша болтовня, должно быть, смертельно утомила его: я уверена, он привык к беседе на намного более возвышенные темы.

Она одарила его интимной улыбкой, давая всем понять, что они с Симоном часто вели такие возвышенные беседы.

— Напротив, было очень интересно, — сказал Симон. — Мне всегда интересно, что думают люди. Ниmani nil a me alienum puto [Ничто человеческое мне не чуждо (лат.)]— Он сделал паузу, и его взгляд на секунду задержался на золотом сатире в центре стола. — Ничто более не занимает философа, — продолжил он, — чем изучение человеческой природы. Хотя если говорить точно, то, конечно, высшим предметом изучения философии является природа души.

Компания глубокомысленно изучала еду на своих тарелках.

— Например, Платон, — продолжал Симон, — выразил свое видение души в изумительной метафоре, с которой вы, возможно, знакомы.

Он подробно остановился на знаменитом образе возничего с разномастными конями и с воодушевлением развивал тему в течение следующего часа. Бокалы наполнялись все чаще. К концу часа торговец пряностями и банкир спали, а молодой офицер в конце стола тщетно пытался опустить свой бокал под нужным углом. Глаза Филоксены, когда она смотрела на Симона, казались влажными и несфокусированными.

Симон подкрепился инжиром и безжалостно приступил к учению Пифагора. Весь месяц его держали в этом доме за ручную обезьянку. Хорошо — он исполнит роль.

Он покончил с Пифагором и, не давая слушателям спуску, через афоризмы Гераклита плавно перешел к беглому обзору учения стоиков, которое недолюбливал. Он уже излагал атомистическую теорию Лукреция, когда молодой офицер собрался с силами, осушил вино и сообщил с неприязнью: