Луис Бегли - О Шмидте

Я говорю ему, что они оба восхитительны и что он должен рассказать мне их денежный оборот. А себе я сказал, что и в самом деле нужно хорошенько просчитать, стоит ли мне упорствовать.

Что ж, дело сделано. Разумеется, я не собираюсь взваливать на них непосильную ношу, но мне кажется, что мой план, хоть и родившийся от злости и отчаяния, на самом деле — наилучшее решение для всех. Если я останусь тут жильцом/дворником/хозяином/отцом/комендантом — или в каком бы порядке ни перечислять эти роли, — будет ли мне и нам всем спокойно? Будь со мной Мэри, все устроилось бы: мы жили бы своей жизнью и не мешали бы жить Шарлотте с Джоном, и никому не пришлось бы идти на жертвы. А какая жертва будет больше: уйти или остаться?

Я налил еще чаю с ромом и почувствовал, что слегка проголодался. В доме не было никаких фруктов или овощей, только мои разлюбезные сардины да швейцарский сыр.

Снова телефон. На этот раз Рената Райкер. Очень мило с моей стороны. Следующие выходные подходят как нельзя лучше. Может быть, их привезут Джон с Шарлоттой. Чао!

Я надел синий блейзер — все-таки суббота, да и устал я слоняться в свитере — и поехал в «О'Генри». Там полно народу. В баре я выпил один за другим два бурбона, стоя за двойной стеной незнакомцев, пока хозяин, наконец, не сподобился меня усадить. Я шел за ним по пятам, уставившись ему в спину: не хотелось здороваться и вступать в разговоры. Столик был из тех, что обслуживает Кэрри, но меню мне принес какой-то здоровенный малый с соломенными волосами, намазанными какой-то дрянью, и с большим кольцом в ухе. Верхний край ушной раковины тоже был безжалостно проткнут двумя сережками поменьше, но такими толстыми, что, должно быть, если их вынуть, через дырки будет видно свет. У Кэрри выходной, заметил он, она работала две смены на День благодарения.

Видимо, я у них тут стал предметом сплетен а вернее, насмешек. Иначе с чего он взял, что мне это интересно и что я знаю, как ее зовут?

Было еще два выхода в ресторан. Уже с Кэрри. Первый раз хозяин, второй — официантка, которая рассаживает клиентов, когда хозяина нет или он не расположен шевелиться, проводили меня к одному из столиков Кэрри без всяких просьб с моей, стороны. Может, это нормально, когда приходишь относительно часто и все время один?

С этим размещением, которое меня смущает и радует вместе, чувствую себя слегка дураком. Смущаюсь оттого, что я, кажется, стал тут завсегдатаем, как Мойры, которые оживляются, когда я прихожу, но пока не выразили намерения пригласить меня к своему столу. Насколько я могу угадывать чувства окружающих, я для них фигура комическая: стареющий мужичок, не придумавший себе лучшего занятия, чем зависать в баре да увиваться за хорошенькой официанткой, которая годится ему едва ли не во внучки. Ну а удовлетворение, едва ли не гордость оттого, что она ведет себя со мной так, будто рада мне почти так же, как я рад ей. Конечно, я учитываю ее профессиональные обязанности. Она хорошая девочка и, думаю, относится к ним серьезно.

Официантки должны быть приветливы с посетителями.

Но при всем этом в ее поведении есть что-то сверх профессиональной приветливости. Например, мне кажется, что она любит со мной болтать. Может, ей нравится, как я с интересом слушаю, что она говорит, меня всегда считали человеком, который умеет слушать, хотя обычно я только изображаю внимание, а мысли мои далеко. Более того, вчера вечером, когда я был так несчастен, она пришла мне на выручку. Наверное, ей, как бойкой девчонке из Бруклина или Бронкса — стыдно, не помню, откуда она, — это ничего не стоило, но дело в том, что она защитила и успокоила меня, как своего друга.

А произошло вот что: я поднял глаза от стола — Кэрри только что принесла кофе — и вижу: на тротуаре, прижавшись к стеклу, в каких-то пятнадцати футах от меня стоит тот, из автобуса, и смотрит. На нем был тот же пиджак, только под ним, видно, добавился еще один слой свитеров, потому что пиджак просто трещал по швам и пуговицы, казалось, вот-вот готовы были отлететь, — а на уши натянута маленькая вязаная лыжная шапочка свекольного цвета. Увидев, что я его заметил, он тут же осклабился, широко открыв совершенно беззубый рот, и подмигнул мне. Маленькие нехорошие глазки. Мое лицо, должно быть, окаменело, поскольку его улыбка тут же погасла. Он поджал губы и укоризненно покачал головой, разочарованный такой холодной встречей. Потом, выразительно подняв правую руку, показал мне средний палец. Вместо жокейских перчаток на нем были темно-синие шерстяные митенки, закрывающие пальцы только до середины — такие я раньше видел только в кино, на руках нищих девятнадцатого столетия да могильщиков, — и я разглядел его длинные обломанные ногти, залепленные грязью. Ужас? Отвращение? Я не сразу смог заговорить, и голос у меня хрипел, почти как у Кэрри. Посмотрите! воскликнул я. Посмотрите, посмотрите на него!