Анне Рагде - Тополь берлинский

— Что ты наделала? — прошептала она. — И именно сейчас…

Сара не отводила взгляда. Он был полон голода, силы и беззаботности, у нее осталось еще четверо, это был ее первый опорос, откуда ей знать, как быть хорошей матерью?

— Таких, как ты, исследуют, — сказала Турюнн. — Ты опасна.

Она сильно ударила Сару ладонью по пятачку. Сара попятилась на полметра, села, смутилась и заморгала. Отец не выходил из мойки, было по-прежнему тихо. Она пошла туда. Он сидел на корточках перед поросенком, обхватив руками голову. Волосы торчали клочками сквозь пальцы. Он сидел к ней спиной, поросенок лежал под углом к стене, скорее, голубой, чем розовый.

— Отец, — сказала она и заметила, что слово все еще звучит неестественно.

— Я больше не могу, — сказал он. Голос был сиплый.

— Ты сказал, это обычное дело, — заметила она.

— Только не сейчас. Не сейчас.

Он закачался.

— Я понимаю, — сказала она.

Он не отвечал. Только качался все быстрее, пока через несколько мгновений не завалился на бок, так и не отняв рук от головы и прижав колени к груди.

В свинарнике опять завыли, сначала две-три свиньи, потом остальные, как стая волков. Они проголодались, хотели завтракать, а он запаздывал. Турюнн наклонилась над ним, попыталась убрать руку с головы, но не получилось. Он рыдал, слезы лились по переносице и капали на пол. Было ужасно холодно, не замерзнет ли вода в кранах? Свиньи верещали, свиноматки басом, нетерпеливые поросята визгливым фальцетом. Звуки давили ей в спину, затылок, барабанные перепонки. Там живые существа, и они полностью зависят от привычного распорядка.

— Мне надо… Я все сделаю. Все будет хорошо. Все будет хорошо. Можешь просто… А потом мы пойдем домой и позавтракаем.

Она оставила его и попыталась вспомнить, сколько они относили корма в разные загоны накануне вечером. Навоз она приберет позже, это не так важно, сейчас надо их успокоить, накормить.

Повозившись, она нашла в предбаннике выключатель. С потолка свисала воронка. Турюнн поднесла ведро и открыла задвижку. Корм с грохотом повалился из горлышка, она вернула задвижку на место, но задвижку заело и пришлось заталкивать ее с силой, ведро переполнилось, корм упал на пол. У Эрленда есть «валиум», если отец откажется его принимать, она разломает таблетку и сунет ему в еду. Если, конечно, удастся его покормить. Или, может, в кофе.

Ей бы даже было приятно здесь одной, если бы только отец не лежал в мойке. Она неожиданно осознала, когда торопилась от загона к загону, что ей хорошо. Она никогда не работала в свинарнике одна, только наблюдала, и вот, ходит за кормом, вываливает его проголодавшимся животным и очень им нужна. Кто бы еще этим занялся, когда отец валяется за дверью?

Она вспомнила репортажи в газетах. Люди из Общества защиты животных приезжали на хутор и обнаруживали ужасную картину: скот по колено в навозе, пожирающий друг друга. Наверное, все начиналось примерно так же. Не исключено. Ключевая фигура в семье умирает, свиньи разочаровывают, радость от работы иссякает, все кругом превращается в безмолвный упрек и приходит в упадок.

Он по-прежнему лежал на боку.

— Пойдем в дом, — позвала она. — Пошли.

Казалось, он спит. Позвонить врачу? Надо было переговорить с докторами в больнице до отъезда, но о чем? Как справляться с горем и шоком?

Она-то думала, стоит им с Эрлендом приехать на хутор, и все будет в порядке. Поросенок пусть лежит. Даже люди могут заспать собственных детей, если будут кормить ночью и заснут, она об этом читала, ужасалась, связывала такие случаи с неразвитым чувством материнства, ведь мать даже во сне оберегает свое потомство.

— Пошли.

Он открыл глаза, медленно поднял взгляд.

— Я потерял сознание?

— Точно не знаю. С поросенком, конечно, вышло ужасно. Но тебе надо…

— Я потерял сознание?

— Да. Потерял. Пойдем.

Он начал звонить Крюмме около девяти, но никто не отвечал. После семи звонков, оставив три сообщения, как он сам понимал, совершенно истерических, он позвонил в редакцию. Там не знали, где Крюмме, сегодня у него вечерняя смена. Он опять попытался дозвониться на мобильный. Безрезультатно. Только голос Крюмме, монотонно и деловито просивший оставить сообщение. Настал час возмездия. Крюмме не хотел его больше знать. Эрленд и сам прекрасно сознавал, что накануне вечером разговаривал слишком сухо и безразлично. Сказал, что домой не едет. Но как еще он мог говорить при Туре и Турюнн? Этим разговором он исключил Крюмме из своей жизни, а все началось с единорога, со лжи, когда он притворился спящим, пока Крюмме суетился вокруг него.