Джек Керуак - Бродяги Дхармы

— Тот, который никогда ничего не говорил!

— Неужели ты не видишь всех этих просветленных людей-обезьян: они сидят у ревущего костра, собравшись вокруг своего Будды, ничего не говоря и все зная!

— Звезды были теми же самыми, что и сегодня.

Позже к нам поднялся Шон и тоже сел, скрестив ноги, коротко и грустно поговорил с Джафи. Все кончилось. Потом пришла Кристина с обоими детишками на руках — она была хорошей сильной девушкой и могла ходить по горам с тяжелой ношей. Той ночью, отправившись спать под свой куст роз, я стал оплакивать внезапную холодную тьму, упавшую на нашу избушку. Она напоминала мне первые главы жизнеописания Будды — когда он решает покинуть дворец, оставить скорбеть свою жену и дитя, своего несчастного отца и ускакать на белом коне, когда он обрезает в лесах золотые волосы и отсылает коня с плачущим слугой обратно, и когда пускается в скорбное путешествие по лесу, чтобы навсегда отыскать истину. «Подобно птицам, что собираются в полуденных деревьях, — писал почти два тысячелетия назад Ашвагхоша, — а с приходом ночи все исчезают, — так и разделения мира.»

На следующий день я собирался сделать Джафи что-нибудь вроде странного маленького прощального подарка, но у меня уже не оставалось ни денег, ни особенных идей, поэтому я просто взял крохотный кусочек бумаги — с ноготь большого пальца — и старательно написал на нем печатными буквами: ДА ВОСПОЛЬЗУЙСЯ ЖЕ АЛМАЗНЫМ РЕЗЦОМ МИЛОСЕРДИЯ, — и когда мы прощались на пирсе, я его ему вручил, он прочел, сразу положил себе в карман и ничего не сказал.

Последнее, за чем его видели в Сан-Франциско: Психея, в конце концов, оттаяла и написала ему такую записку: «Встретимся у тебя на судне прямо в каюте, и я дам тебе то, чего ты хочешь,» — или что-то в этом духе, поэтому никто из нас не стал подниматься на борт, чтобы проводить его до самой каюты — там его ожидала Психея, чтобы устроить последнюю страстную сцену любви. Подняться позволено было только Шону, и он болтался там, Бог знает чего дожидаясь. Поэтому после того, как мы все помахали рукой, попрощались и ушли, Джафи с Психеей, как подразумевалось, позанимались в каюте любовью, и она после этого разрыдалась и тоже стала проситься в Японию, а капитан уже приказал всем провожающим покинуть борт судна, а она сходить на берег никак не хотела, поэтому в конце произошло вот что: судно уже отчаливало, когда Джафи вышел на палубу с Психеей на руках и сбросил ее с парохода — силы у него хватало на то, чтобы отшвырнуть девчонку от борта на десять футов, на самый пирс, где Шон ее и поймал. И хотя это было не совсем в духе «алмазного резца милосердия», ну да ничего — ведь он же хотел перебраться на этот свой другой берег и приступить к собственным делам. А дела его касались Дхармы. И сухогруз вышел в море сквозь Золотые Ворота и дальше, к глубоким валам серого Тихого океана и через него, на запад. Плакала Психея, плакал Шон, всем было грустно.

Уоррен Кафлин сказал:

— Очень плохо: он, вероятно, сгинет в Центральной Азии, где-нибудь на рядовом, спокойном переходе из Кашгара в Ланчжоу через Лхасу, пропадет вместе с караваном яков: он будет торговать кукурузными хлопьями, английскими булавками и швейными нитками разных цветов, время от времени взбираться на Гималаи, в конце концов, просветит самого Далай-Ламу и всю его шарагу на многие мили вокруг, и о нем никто никогда больше не услышит.

— Не пропадет, — сказал я. — Он нас слишком любит.

А Алва заметил:

— Все равно все заканчивается слезами.

Теперь, словно палец Джафи указывал мне путь, я тронулся на север, к своей горе.

Было утро 18 июля 1956 года. Я спустился и попрощался с Кристиной, поблагодарил ее за все и зашагал вниз по дороге. Кристина махала мне с заросшего травою двора.

— Здесь теперь станет одиноко — все разъехались, и по выходным больше не будет попоек. — Ей, на самом деле, нравилось все, что тут происходило. Так она и стояла босиком у себя во дворе с маленькой босоногой Праджной, а я уходил прочь по краю пастбища.

Путешествие на север оказалось легким, как будто бы со мною оставались наилучшие пожелания Джафи, чтобы я добрался до своей горы: их можно было хранить вечно. На 101-м я сразу же сел к одному преподавателю общественных наук — сам он был из Бостона, а теперь пел на мысе Кейп-Код и не далее как вчера грохнулся в обморок на свадьбе у своего корефана, поскольку до этого долго постился. Когда он высадил меня в Кловердэйле, я закупил себе припасов на дорогу: салями, клин «чеддара», «Рай-Крисп» и еще немножко фиников на десерт, и аккуратно завернул все в упаковки. С нашего последнего совместного похода у меня остались орешки и изюм. Джафи сказал мне тогда: