Жан Руо - Поля чести

Покончив со складыванием, она принималась нарезать полоски из белой бумаги и опоясывала каждую ведомость плоским кольцом, запаянным капелькой клея. Клей она размазывала малюсеньким шпателем, неизменно ломавшимся от нажима, и тогда она заменяла его спичками, у которых расплющивала лишенный серы кончик. Эти спички — а она никогда ничего не выбрасывала — приклеивались потом к пальцам, когда она зажигала газ, так что она едва успевала их задуть.

Если она не прогоняла нас раньше, то теперь ее ожидало самое жестокое испытание — порча бесценной белой бумаги. Она с беспокойством смотрела, как мы, вооружившись ножницами, вместо лент кроим гирлянды и салфеточки: если листок бумаги сложить несколько раз, сделать прорези по краям и в середине, а потом развернуть, получаются кружева. Мы чрезвычайно гордились своими изделиями, а бедная тетя, которой мы демонстрировали продукцию, с усилием кивала головой и натужно улыбалась, глядя на нас сквозь причудливые дыры своей великолепной бумаги.

Зато на последнем этапе мы оказывались почти полезными. Она раскрывала тетрадь, куда были занесены все абоненты, протягивала ее нам, и мы по очереди зачитывали длинные списки имен; она выводила их пером, изящным учительским почерком с нажимом, и нервничала, когда мы начинали спешить или не обращали внимания на приписанное ее рукой «скч», что означало «скончался». Испорченные полоски откладывались на черновики.

Это чтение действовало на нас успокаивающе. Мы еще хихикали по поводу двух-трех смешных фамилий, всегда одних и тех же, но оглашение списка, звучавшее эхом Судного дня, настраивало нас на серьезный лад. В паузах слышался скрип пера, легонькие удары по дну чернильницы, похожие на стук дятла, шуршание руки по промокательной бумаге и вздохи тетушки. Чуть повернув к нам склоненную над столом голову, она взглядом просила продолжать. Эти упражнения в каллиграфии были ее часословом.

Закончив работу, она стряхивала перо, вытирала его и оборачивала тряпочкой, чтобы кончик не повредился о деревянный пенал.

Она и слышать не хотела о шариковых ручках, появление которых привело папу в такое восхищение, что он без устали расхваливал их повсюду. Он видел в них освобождение, они стали для него символом поступательного движения истории, разбивающего оковы рабства. Наконец-то он избавится от протекающих самописок, оставляющих чернильные пятна на внутренних карманах и манжетах. Коммивояжеры, сеятели прогресса, держали на нововведение пари. Папа пытался убедить тетушку, что за шариковыми ручками будущее, что скоро ими начнут пользоваться даже дети, ведь гусиные перья давно уступили место металлическим, кстати, ничего общего не имеющим с настоящими перьями, и что жить надо в ногу со временем. Но тетушка, полагавшая, что свое время она уже прожила, и прожила не зря, осталась глуха к аргументам племянника. Она была неколебима. Шариковая ручка, по ее мнению, прямиком вела к деградации: сначала забросят письмо с нажимом, а затем — она это предчувствовала — согласование причастий прошедшего времени, правила употребления времен, орфографию, перестанут учить исключения, головокружительно красивые спряжения глаголов и прочие правила, которые она внушала детям при помощи сочиненных ею магических заклинаний: «Если пара „п“ пропала, аппетита уж не стало». Шариковая ручка представлялась ей троянским конем, в брюхе которого затаились все четыре всадника Апокалипсиса, и Вавилонской башней, грозящей уничтожить язык и мир. Потому что язык — Божественное творение. Судьба человечества балансировала, таким образом, на кончике пера.

В действительности она больше всего боялась, что ненужными станут ее каллиграфические таланты. Скрыв возраст, она на пять лет оттянула уход на пенсию, сравнимый для нее разве что с ножом гильотины, однако медаль за пятьдесят лет преподавания все-таки отыскала ее в приходской школе. Вручение иезуитской награды, равносильной требованию освободить место, сопровождалось небольшим праздником, устроенным словно бы для того, чтобы публичным прощанием отрезать ей путь к возвращению. Присутствовали мэр, кюре, викарий, монахини, получившие разрешение отлучиться из монастыря, заезжие миссионеры, именитые граждане, почти все ее бывшие ученицы — три поколения, некоторые уже бабушки, а те, кто не смогли быть лично, прислали поздравления, которые зачитывались вслух, — воспоминания лились потоками, маленькая, хрупкая тетушка теребила пальцы, как школьница, стоя на эстраде, возведенной во дворе школы, принимала почести, краснея от поцелуев официальных лиц (звонкие поцелуи эти — сухие щелчки губами — разносились громкоговорителями), и даже отважилась на импровизированную ответную речь, полную сбивчивой благодарности и сожаления о необходимости расстаться с тем, что составляло всю ее жизнь, — но ведь надо же уступать дорогу молодым! Сама она, разумеется, ничего такого не думала, пребывая в глубоком убеждении, что после нее начнется потоп, то есть шариковые ручки и орфографические ошибки, и закончила речь на юмористической ноте, заверив всех получателей приходских ведомостей, что уже в ближайший четверг их снова посетит «почтальон от Господа Бога». Вставила-таки. Слыхали — рано меня хоронить. И ни одной слезинки, в то время как все ожидали рыданий. С эстрады она сходила, обиженно поджав губы.