Кристофер Ишервуд - Труды и дни мистера Норриса

«И на душе ничуть не лучше», — сказал я.

С Фрицем Венделем вышла незадача. Несколько дней назад он попал в дорожную аварию; растянул себе запястье и содрал скулу. В общем, ничего серьезного, но ему пришлось наклеить на лицо большой кусок пластыря, а руку носить на перевязи. И вот теперь, несмотря на прекрасную погоду, он даже и носа из дому не высовывает. Забинтованный человек выглядит подозрительно, в особенности если у этого человека, как, скажем, у Фрица, смуглая кожа и угольно-черные волосы. Прохожие отпускают в его адрес замечания, неприятные и угрожающие. Фриц этого, конечно, ни за что не признает. «Черт, вы же понимаете, выглядишь ну просто полным идиотом». Он сделался чрезвычайно осторожен. Политики он теперь вообще не касается, даже когда мы с ним остаемся наедине. «В конечном счете так и должно было случиться» — больше ему нечего сказать о новом режиме. А когда он это говорил, то старался не смотреть мне в глаза.

Город постигла эпидемия прилипчивого страха. Я ощущал ее на себе, как инфлюэнцу, костями. Как только начали поговаривать про обыски, я посоветовался с фройляйн Шрёдер относительно тех бумаг, что оставил мне Байер. Мы спрятали их вместе с экземпляром «Коммунистического манифеста» на кухне под паркетной плиткой. На то, чтобы вынуть ее, а потом поставить на место, у нас ушло полчаса, и еще до истечения этого срока подобные предосторожности начали казаться мне ребячеством. Мне стало стыдно, а потому я постарался покрасочнее расписать фройляйн Шрёдер сложность моей ситуации и все возможные опасности, отсюда вытекающие: она слушала уважительно и понемногу закипала. «Вы хотите сказать, герр Брэдшоу, что они придут в мою квартиру? Ничего себе наглость. Да пусть они только сунутся! Ну и надеру я им уши; можете мне поверить!»

Едва ли не на следующую ночь я проснулся от оглушительного стука в дверь. Я сел в постели и включил свет. На часах было ровно три. Ну вот, дошло дело и до меня, подумал я. И стал прикидывать, разрешат ли мне позвонить в посольство. Пригладив волосы рукой, я попытался, не слишком успешно, изобразить на лице надменность и презрение. Но когда наконец фройляйн Шрёдер прошаркала в прихожую, чтобы узнать, в чем дело, оказалось, что это всего лишь наш сосед-квартирант, который перепутал двери оттого, что был пьян.

Раз испытав панический страх, я начал страдать от бессонницы. Из ночи в ночь мне казалось, что я слышу, как у дома останавливаются тяжелые автофургоны. Я лежал в темноте и ждал звонка в дверь. Пять минут. Десять. Однажды утром, в полусне, мне показалось, что рисунок на обоях над кроватью внезапно превратился в цепочку маленьких свастик. Хуже того, все в моей комнате приобрело вдруг выраженный коричневый оттенок: зеленовато-коричневый, черно-коричневый, желтовато-коричневый или красно-коричневый: но коричневый, вне всякого сомнения. Когда я позавтракал и принял слабительное, мне полегчало.

Как-то утром пришел Отто.

Он позвонил в дверь где-то около половины седьмого. Фройляйн Шрёдер еще не вставала; я сам открыл ему дверь. Он был немыт, волосы взъерошенные и спутанные, на скуле пятно запекшейся крови пополам с грязью — из ссадины на виске.

— Servus, [57] Привет (австр. диал.). Вилли, — пробормотал он. А потом вдруг ухватился за мою руку, и мне больших трудов стоило не дать ему упасть. Он не был пьян, как мне показалось поначалу; просто вымотался до крайности. Он плюхнулся в кресло у меня в комнате. Я пошел закрыть дверь, а когда вернулся, он уже спал.

Было не очень ясно, что с ним, собственно, делать. Утром, довольно рано, ко мне должен был прийти ученик. В конце концов мы вдвоем с фройляйн Шрёдер кое-как отволокли его, все еще полусонного, в прежнюю Артурову спальню и уложили на кровать. Он был невероятно тяжелый. Он лег на спину и, едва коснувшись головой подушки, принялся храпеть. Храп был настолько громкий, что его было слышно даже в моей комнате, при закрытых дверях; и я слушал его на протяжении всего урока. А тем временем мой ученик, весьма приятный молодой человек, надеявшийся вскоре получить должность школьного учителя, изо всех сил заклинал меня не верить всем этим историям, «выдумкам евреев-эмигрантов», о политических репрессиях.

— На самом-то деле, — уверял он меня, — эти так называемые коммунисты — всего лишь шайка уголовников, подонки общества. И притом большинство из них вовсе даже и не немцы.

— А разве не вы, — вежливо перебил его я, — только что рассказывали мне о том, как они составили Веймарскую конституцию?