Е. Бирман - Протоколы с претензией

Баронесса задумывается о сущности феминизма. Она подходит к вопросу с практической стороны. Вопрос первый: что она при этом теряет? Она отказывается от искусства водить за нос мужчин искренним восхищением ими. Она перестанет выкладывать мяч прямо на ногу нападающему и, невидимая, как греческая богиня, придерживать вратаря за трусы, а потом снова возникать восхищенной болельщицей на трибуне.

И взамен? Сидеть, например, в телевизоре с длинным лицом и терзать мужчин колючими вопросами. Не дожидаясь ответа, ровным голосом – снова вопрос. Подавить протест. И никакого удовольствия от того, что это насекомое стискивает сейчас кулаки под столом.

Феминизм, кажется, не для нее, сомневается Баронесса. Она в принципе любит, когда Я. пускается в рассуждения о женщинах. Комичность его абстракций служит ей чем-то вроде проверки собственной женской сбалансированности.

– Женщины подразделяются на два типа, – заявляет Я., – на тех, кто после мыльной оперы, набрав воздуха в легкие, говорит длинное “а-а-х”, идет на кухню, и думает уже о кипящем супе, и тех, кто тоже готовит суп, но продолжает думать о мыльной опере.

Баронесса не спрашивает, к какому типу она относится – во-первых, она это знает, во-вторых, она вообще возражает против того, чтобы служить примером в изложении какой бы то ни было философии. Я. украдкой бросает на нее взгляд. Он говорит ей (уже в открытую), что она удивительно хороша собой, когда внимает ему. Она не отвечает. “Ну, я не красотка, но я... симпатичная”, – к восторгу Я. однажды неосторожно заявила она. Они будут вместе покатываться от смеха, когда он в лицах изобразит ей эту ее скромность.

Тем временем Я. продолжает рассуждать.

– Соблазнить женщину второго типа мог бы даже этот кот, если бы захотел, – говорит он, указывая на кота, который в ответ поднялся с места, подошел к Я. и, вопросительно взглянув на него, мяукнул.

– Умница, – сказал Я. и взял кота на руки, – ты сумел бы соблазнить чувствительную, поэтичную женщину? – спросил он.

Кот, решив, что речь не идет о чем-то съедобном, потерял интерес к речам Я. и лизнул шерсть. Я. опустил его на пол, почесав за ухом.

Плечи Баронессы подрагивают от смеха, пока она нарезает овощи для салата, насладившись попутно маленьким облачком помидорного аромата, которое поднялось над кухонным мрамором, когда отстегнулся от помидорного пупка стебель, на котором созрел помидор. В это время Я. елозит шваброй наверху в спальнях. Смех Баронессы вызван быстрой рецензией Я. на вышедшую недавно в свет душеспасительную дамскую книжку с идейным кровосмешением и мазохистским человеколюбием (по его словам, естественно). В запальчивости он назвал ее мыльной оперой для баб, инфицированных повышенным интеллектом. Эта книга представляется ему кремом, взбитым из слез с соплями (его выражения). Он даже ввел понятие – “БД с IQ”. На вопрос Баронессы, что такое “БД”, он ответил с энтузиазмом – баба-дура.

Он, по-видимому, достиг цели, потому что Баронесса хоть и морщит нос, но смеется. Это их привычный способ общения – мысль, увеличенная и распятая в кривом зеркале, выглядит наряднее и забавней. Баронесса ведь так хороша и естественна в глазах Я., всегда в своем собственном стиле, который Я. определяет как либеральный декабризм. Сама она от всякого вранья увиливает, как кошка от теплой ванной с мыльной пеной. Потому развлекать ее фейерверками преувеличений – его первейший супружеский долг, считает Я. Книгу он не дочитал, сама же Баронесса прочла ее от начала до конца совершенно спокойно. И мыльные оперы она тоже смотрит порою, расслабляясь у телевизора и совмещая с обработкой ногтей. Она поясняет неразумному Я. в ответ на его недоуменные вопросы, что мыльные оперы созданы для женщин так же, как футбол для мужчин. Ведь в футболе не больше интеллектуальной изощренности, чем в мыльной опере, но футбол отвечает воинственным мужским потребностям, а мыльная опера отвечает женской потребности в чем-то мирном. В высказываниях Я. Баронесса ценит прежде всего форму. Для содержания у нее имеются собственные весы, более точные, чем те, которыми располагает Я. Его весы к тому же трудно успокоить, считает Баронесса, из-за эмоционального перекала в его характере. Она снисходительна к нему. В глубине души, уверена Баронесса, и он знает, что его небрежность к сути вещей – жертва форме. Вот и в “Пианистке” его увлечение литературной формой заслоняет счастливчику Я. крик женской трагедии и терзаемой плоти. Он эгоистично присваивает себе эстетику, пренебрегая неблизкой ему женской драмой, прочувствовать которую до конца ему не дано в силу его гендерного (полового) устройства.