Е. Бирман - Протоколы с претензией

– А как же с Америкой? – снова задал А. свой злодейский вопрос.

Члены Кнессета снова помрачнели – они не желают Америке зла. Они отсылают А. к теме заседания, там четко указано: “ЕВРОПА” и речь ни о какой Америке там не идет, говорят они.

Когда упомянуты были “Белоснежка” и Швеция, мгновенно вспомнился Я. день гибели Анны Линд. Мало кто умудрялся раздражать Я. так, как это удавалось ей. Он помнит телекадры ее выхода из правительственной машины. Сначала по всем правилам показывались ноги, затем, не спеша, грациозно выходила из нее вся Анна Линд, и вот она уже улыбается телекамерам. За все, что она говорила о Еврейском Государстве, ей, безусловно, полагался, по мнению Я., трехдневный стоматит, но никак не удар ножом в живот. Его почему-то сильно задела эта нелепая гибель.

– Как может прийти в голову мысль ударить ножом женщину? – вопрос, который он задает Б. и задумывается о мысли и смерти.

Острота мысли нужна для осознания красоты жизни, думает он. Она должна быть немедленно заглушена, когда мы наталкиваемся на смерть или на нечто непереносимое и невозможное, как деление на ноль. Заглушение разума становится тогда немедленной целью. Острота мысли как пес. Ее выпускают резвиться на замкнутом, безопасном пространстве, за пределами которого табу, невозможное, неприемлемая для острой мысли бездна. Благословен загончик жизни, на котором она может беззаботно резвиться.

– Вот мы говорим: Черчилль, конформизм, коллаборационизм, – сказал Я. – Удалось ли бы нацистскую Германию обезвредить одной только “полицейской операцией в Европе”, еще требуется доказать, а вот на Большевистскую Империю никто не нападал, кроме нацистов, конечно. И она через семьдесят лет сама рухнула. Так, может быть, правы конформисты и коллаборационисты? Лучше переждать?

– После Отца Народов, может быть, и правы, – сказал Б., – а при нем и до него большевики могли бы по трубопроводу в Европу кровь гнать вместо нефти и газа.

– Интервенция Европы в Большевистскую Россию тоже, скорее всего, захлебнулась бы в крови – слишком многим показалось тогда, что настало их время, – ответил Я.

– Между прочим, – сказала вечно трезвая Баронесса, – если бы Америка воевала с Империей Зла, бомбы сыпались бы прямо на наши головы.

Мысль о справедливой бомбе, по ошибке упавшей в колодец двора на Гороховой (в его детстве – Дзержинского), куда он входил, держа за руку младшую сестру, даже для решительного Б. мало переносима.

– Но ведь они же, по сути, всегда были правы, – говорит он об Америке, но в голосе его недостает на сей раз его обычной задиристости.

– И что же, – иронизирует Я., – единственное послание, которое может отправить в Большой Мир уважаемый Кнессет, – это что жизнь сложна и дьявол его знает, что с ней делать?

Кнессет Зеленого Дивана, несколько запутавшийся в идеологии, решает, что неплохо бы ему проветриться. Кнессет набивается в одну машину, и А. выруливает на дорогу Иерусалим – Тель-Авив в направлении Тель-Авива, то есть в направлении моря.

Они паркуют машину на бесплатной по субботам стоянке. Это заседание было отложено на субботу из-за Б., которому пришлось выйти на работу в пятницу, и Я. предлагает им необычное начало прогулки. Они идут не к набережной, а к рынку Кармель. Нет ничего более неземного, чем рынок Кармель в мрачную погоду в субботний день. Одни только тощие кошки бродят в закрытых и вонючих рыбных и мясных рядах, даже темных личностей нет. (“Пошли отсюда!” – говорит не склонная к постмодернистской эстетике Баронесса не кошкам, а своим спутникам). То, что вчера пестрело, шумело и переливалось через край, удивляло дешевизной и изобилием, отступило, спряталось за ржавыми замками и жалюзи, а то, что выступило на первый план сегодня, – серо, старо, угловато и имя ему – Коекак. Из полозьев жалюзи выбралось наружу смазочное масло и испачкало, смешавшись с пылью, волнистый металл, на котором чья-то рука под голубой Звездой Давида вывела голубым же цветом патриотическую надпись “Народ еврейский жив”. Чья-то левацкая рука кровавым цветом добавила: “и виновен в страданиях палестинцев”. Сбоку равнодушно глядит на политические стычки хозяйский плакат соседней лавки. “Король арбузов”, – возвещает он о себе. Скатан грязный навес, полощется на легком ветру не вполне целая маркиза, другая маркиза, сморщившись, откинулась назад, как складная крыша автомобиля наркобарона, а третья – вовсе в лохмотьях. Люминесцентные лампы под навесами висят на своих местах, как лебедки мойщиков стекол на небоскребах. Обычные лампочки предусмотрительно вывернуты, что служит намеком на то, что темные личности сюда все же заглядывают, но алчность их так же скромна, как скромны эти безобразные ящики с разъеденными ржавчиной углами. Они вытянулись в два ряда, словно на двух линиях невидимого конвейера перед погрузкой на такой же затертый пароход. Потрескивают на бегу гонимые ветром пустые пластиковые стаканчики, умолкают, натыкаясь на металл, издают последний хруст, попадаясь под ноги, и чтобы уж совсем испугать Баронессу, звучит резкий выстрел – это металлический лист жестяного склада, устав от одной кривой напряженности, прыгнул в другую изогнутую нервозность. Этот звук-выстрел исчерпал терпение Баронессы, и компания сворачивает на набережную, минуя рисованную настенную жизнь племени художника Рами Меири.